Завоевываю имидж наглой девицы. Как говорит Том: «Нет ничего более ложного, чем молва, которая сопровождает вас».

Постепенно постигаю неумолимые законы общения в пивной: когда прихожу, поначалу скучаю, время тянется мучительно медленно. Я молчу. Я окружена известными политологами, психологами, философами и экспертами по китайской медицине… Вся их болтология меня злит: пустые полуправды никто не опровергает, громоздятся нелепицы, всем все по барабану. Где отсутствует знание или логическая аргументация, на помощь приходит громкий голос или пафос. С каждой выпитой кружкой меня, конечно, тяготит это меньше, а после четырех-пяти и вовсе охватывает смиренное, приязненное ко всем чувство (знаю, конечно, как быстро оно может обернуться вздорностью и агрессивностью). Чем дальше, тем чаще вступаю в разговор. Что бы я ни изрекла — да хоть полную чушь о расширяющейся вселенной, — все утвердительно кивают. И этим жутким долдонам я с ходу, не задумываясь, плачу тем, что говорю, какие они классные. Кто-то заказывает мне фернет. Мы обнимаемся, кто-то поминутно хлопает меня по толстой заднице или даже, причмокивая, целует.

Я пользуюсь успехом.

Иной раз, само собой, интересуются моим дружком. Я всегда печально улыбаюсь (чтобы при необходимости задним числом могла утверждать, что все это в шутку) и отвечаю, что мой жених погиб при кораблекрушении. Это довольно оригинально: никому и в голову не приходит, что подобные вещи я могла бы придумать. Кроме прочего, престиж моряка в Чехии явно высок, потому так легко я отбиваю любые похотливые атаки. Смерть, пусть вымышленная, остановит каждого. Я вдова моряка. Женщина с тайной. Подробности оставляю при себе.

— Не сердись, не хочу говорить об этом, — отвечаю я, когда лезут с расспросами. — Все слишком свежо.

— Ясно, понимаю.

Не полный ли фарс человеческая жизнь?

Однажды в опьянении перестаю контролировать себя и, импровизируя, раскручиваю сюжет об уделе жен моряков: вечное ожидание, чудо возвращения… Все проглатывают наживку вместе с крючком (иногда думаю, что я запросто могла бы стать писательницей). Воображаемое возвращение изголодавшегося по женской плоти моряка откуда-то с берегов Океании, конечно, непомерно возбуждает меня; уже в пивной я знаю, что дома быстро запихну прокуренное белье в стиральную машину, приму душ, улягусь в постель и унесусь в своих фантазиях намного дальше.

Автономный секс она не практикует, говаривал Джеф. Не сказать, чтобы это как-то возмущало ее, вовсе нет, но, очевидно, она стыдится самой себя.

Однажды в четырнадцать лет она из любопытства пробует заняться этим: принимает ванну, желает родителям спокойной ночи, тихо запирается в своей комнатке, зашторивает окна, гасит свет, однако ей чудится, что все знакомые предметы вокруг, чьи очертания она теперь только угадывает, удивленно, неодобрительно наблюдают за ней. Она впивается глазами во тьму и кажется себе настолько странной, как бы чужой, что вскоре оставляет это занятие и даже спустя время не испытывает желания вернуться к нему. Ей просто неведомы подобные ощущения, оттого она и не чувствует их отсутствия — в этом вся штука. В те бесконечные месяцы, когда она снова и снова отвергает Джефа, он, естественно, начинает думать, что Ева немного фригидна. Она не может ни укорять его, ни даже разубеждать, но с того самого урока, когда их учителя замещал Вартецкий, она знает про себя все.

Появление Вартецкого в классе сопровождается вопрошающей тишиной — его не ждали. Он немолод, перемахнул сороковник; высокий, статный, немного в теле. Недавно, видимо, постригся (Ева определяет это по светлым полоскам под бакенбардами), но на лице по меньшей мере двухдневная щетина. Он одет в светло-коричневые вельветовые брюки и темную клетчатую рубашку с закатанными рукавами. В сильных загорелых руках он несет патефон, два репродуктора и несколько пластинок: поверх всего лежит потертый кожаный портфель. Он невозмутимо осматривает класс — чуть ли не каждого ученика в отдельности. Излучая симпатичную уверенность, он, в отличие от многих учителей, не должен завоевывать авторитет. Еву это успокаивает: она обычно нервничает за других, поэтому, сталкиваясь с тем, кто — как бы сказать? — самодостаточен, она всегда чувствует облегчение.

— Третий «В»? — спрашивает Вартецкий.

— Да! — кокетливо отзывается Зузана. — Это мы!

Он равнодушно кивает, кладет весь груз на стол, открывает портфель, вытаскивает из него связку ключей и с любопытством ее оглядывает. В уголках прищуренных глаз собираются морщинки. Еве нравится, что он не переигрывает. Скиппи указывает на ключи пальцем.

— Ключи, — произносит он провокационно громко. — Любимое пособие, применимое для открывания дверей.

Класс весело гудит, и Ева снова тревожится за Вартецкого. Где-то в глубине души боится, овладеет ли он создавшейся ситуацией. Он не обманывает ее. С серьезным лицом он указывает на Скиппи.

— Классный паяц. Всеми любимый, для жизни неприменимый.

Ева смеется вместе с остальными.

Честно говоря, Вартецкий своеобразно замещает коллегу — предлагает классу проголосовать и потом без каких-либо комментариев, а тем более объяснений ставит те две пластинки, что получили большее число голосов: мелодраму Фибиха «Водяной» по одноименной поэме Эрбена и «Книгу джунглей» Киплинга (выбор гимназических фонотек в те годы не отличался разнообразием). Несколько мальчиков во главе со Скиппи поначалу пытаются паясничать, но всякий раз он заставляет их замолчать взглядом — скорее сочувствующим, чем угрожающим. Остаток урока — в классе тишина. Скиппи пораженчески кладет голову на парту и остается в таком положении до самого звонка.

Прослушивание «Водяного» возбуждает Еву, как бы смешно это ни звучало. До сих пор она не может найти тому объяснение. Трудно сказать, то ли причиной была проникновенная музыка, ее воспламеняющая образность, то ли (и прежде всего) присутствие Вартецкого, но ничего более сильного она еще никогда не испытывала. Она в волнении сжимает колени, представляя себе ту девушку, что идет ранним утром к озеру. Она видит себя стоящей на деревянном мостике, и, хоть подкашиваются ноги, она со странным спокойствием ждет того необыкновенного юношу, что вскорости увлечет ее в пучину.

«Маугли» она уже не слушает. Вартецкий, скучая, перелистывает какие-то бумаги, пальцами трет виски, смотрит на серую штукатурку противоположных домов, а потом в заготовленный бланк вносит чьи-то имена. Однажды их взгляды встречаются: Вартецкий, похоже, колеблется, но потом, подперев лоб рукой, снова склоняется над своими бумагами.

Звенит звонок, и ребята толпой вываливают из класса; на патефоне все еще вертится пластинка с «Маугли». Когда оканчивается урок, Ева обычно тоже стремится поскорее покинуть класс, но на этот раз почти демонстративное равнодушие к преподавателю кажется ей бестактным.

— Помочь вам отнести? — деловито предлагает она.

Она инстинктивно следит за тем, чтобы говорить с ним иначе, чем, к примеру, Зузана.