Мы обменялись несколькими фразами о погоде – здесь и там, откуда я приехала. Хозяева пожаловались на туман и недостаток солнца; я – на хамсины и жестокую летнюю жару. Вотерс скептически хмыкнул; видимо, он предпочитал чистое голубое небо, хотя и вырос в хмуром Сиэтле. Перед тем как приступить к главной теме, отец отправил девочку наверх. Та подчинилась очень неохотно – она явно считала себя солдатом общего фронта и претендовала на активное участие в круговой обороне.

– Итак, что вас интересует?

– Вся история, – твердо сказала я. – С самого начала. С момента вашего первого знакомства.

Они познакомились еще в школе, в старших классах. Семьи сильно отличались по стилю и образу жизни, но кто в юные годы обращает внимание на такие мелочи? Лотта забеременела, когда обоим едва исполнилось восемнадцать. Вотерс и слышать не хотел об аборте – религия запрещала. После свадьбы оба поступили в университет – на социологию. Тут-то и возникли первые сложности. Он довольно быстро понял, что совершил ошибку: подавляющее большинство курсов посвящалось проблемам гендерного равноправия и поиску прогрессивного решения межрасовых проблем. Многие лекции казались Фрэнку пустой тратой времени и болтовней на общие темы, далекой от реальной жизни, как привык воспринимать ее он. Зато Лотта увлеклась не на шутку и даже занялась активным претворением университетской теории в уличную практику.

– Я пошел в колледж, намереваясь потом помогать людям, – сказал он. – Думал, что буду учиться статистике, психологии, экономике и прочим вещам, которые важны для социолога. Но нам вбивали в башку совсем другое. Какой смысл часами слушать, что энергетика и коровьи выхлопы уничтожают природу, а однополые пары и трансы – верх человеческого прогресса? Это противоречило всему, во что я верил, чему меня учили в семье и в церкви. Я привык считать, что дети – главная радость в жизни, а лекторы прозрачно намекали, что надо стерилизовать не только бродячих кошек и собак, но и людей, потому что каждый новорожденный младенец загрязняет атмосферу. Зато Лотта соглашалась со всем, что ей втюхивали эти яйцеголовые профессора. Она вступила сразу в несколько студенческих групп, выходила с ними на демонстрации и требовала, чтобы я тоже участвовал. Я отказывался, мы начали ссориться. Ей было наплевать на маленькую Кэти, ребенок только мешал тому, что Лотта называла «борьбой». Можно сказать, что я растил дочь в одиночку – хотя мои родители тоже помогали… Я спрашивал ее, с кем она борется? Какая, к черту, борьба? Тебе кто-то мешает жить? «С системой! – кричала она. – Надо бороться с системой!..»

Фрэнк старался не возражать, сохранить семью – надеялся, что, перебесившись, жена вернется в нормальное состояние. Он еще в школе планировал, получив диплом, делать потом карьеру в полиции. От первого этапа этого плана пришлось отказаться: не выдержав пустой траты времени и сил, Вотерс ушел из колледжа и сдал экзамены в полицейскую академию. Лотта тяжело восприняла эту перемену: в том мире, к которому она принадлежала теперь, люди в униформе считались защитниками ненавистной системы и подлежали уничтожению в первую очередь – или сразу после коров.

– Наверно, мне не стоило идти в полицию, – уныло проговорил Фрэнк. – Хотя, с другой стороны, Лотта все равно рано или поздно потребовала бы чего-нибудь, с чем я никак не мог согласиться… Но, конечно, мой мундир ускорил развязку. Понимаете, дома я довольно успешно избегал скользких тем, хотя со временем скользкими стали примерно все темы. Но как уйти от столкновения, когда тебя вместе с другими курсантами посылают на площадь? Когда ты стоишь в цепи, на которую наскакивают ублюдки из Антифы, и среди них – твоя собственная жена?

– И долго вы так держались? – спросила я.

Он вздохнул и покачал головой:

– Слишком долго. Такое уж воспитание, ничего не поделаешь. Я терпел до последнего – ради Кэти. Но мало-помалу стало совсем нестерпимо. Знаю, что сейчас мне придется сказать ужасную вещь, но это не люди. Это просто стая обезумевших каннибалов. Они борются не с системой, они борются с нормой, они твердо намерены уничтожить всех нормальных женщин и мужчин. В последние два года нашего брака мы с Лоттой почти не разговаривали, но в тех редких случаях, когда она открывала рот, из него слышалось какое-то незнакомое наречие, а не английский язык. Одни слова были переделаны до неузнаваемости, а другие вообще выкинуты и запрещены – настолько, что их нельзя произносить вслух, если не хочешь получить судебный иск, а то и дубиной по голове… К ней стали ходить друзья – невообразимые типы непонятного пола. Меня они называли не иначе чем «свиньей» – за то, что я полицейский. Мы с Кэти запирались наверху, чтобы не видеть и не слышать происходящего в гостиной. Но когда Лотта потребовала забрать Кэти из более-менее нормальной школы – хотя какие школы сейчас нормальны? – и отдать ее в интернат коллективного воспитания по принципам нового общества, я понял, что должен спасать свою девочку.

– И вы ушли?

– Ушли?.. – горько переспросил он. – Мы сбежали без оглядки. Сбежали к моим родителям. Я подал на развод, а Лотта подала в суд, утверждая, что я похитил у нее дочь. Тогда она уже работала в этой своей феминистской конторе, ворочала большими деньгами и связями. У меня не было ни единого шанса оставить у себя дочь, если бы не сама Кэти. Девочку раз за разом отсылали к моей бывшей жене, а она уже на следующий день возвращалась ко мне. Я ведь растил ее практически в одиночку – разве что грудью не кормил…

– Откуда у феминистской организации такие большие деньги?

Вотерс посмотрел на меня так, будто я свалилась с луны:

– А откуда берутся деньги у мафии? Наркота дает только часть доходов, и при этом с нею уйма хлопот: нужно держать целую сеть дилеров и толкачей, расфасовывать, охранять, беречься от полиции, воевать с конкурентами. А вот рэкет – дело безопасное, спокойное, не требующее больших усилий и многочисленной армии. Вполне достаточно двух-трех громил. Стоит один разок запугать район, и тебе уже платят без разговоров. Просто обходишь раз в месяц все бизнесы и вежливо собираешь чистые баксы. Так же и тут, никакой разницы.

Я недоверчиво покачала головой:

– Вы хотите сказать, что организации типа той, где сейчас заправляет Лотта, работают по тому же принципу?

– Конечно! – воскликнул Фрэнк. – Только они запугивают не мелкую бакалею или грошовую прачечную, а миллиардеров, судей, сенаторов, прессу, телеканалы, университеты, киностудии – всех крупных китов вообще. Попробуй-ка не дать денег, не вынести нужный приговор, не поддержать нужный закон, не напечатать нужную статью, не снять нужный фильм – назавтра же перед твоим офисом будет шуметь демонстрация, а в окна полетят камни. И это только начало: не пройдет и недели, как тебя оплюют в ресторане, ударят в лицо на пороге твоего дома, объявят сексуальным маньяком, растлителем и исчадием ада, а потом приведут несколько свидетельниц и заведут уголовное дело… Поверьте отставному копу, столь эффективного рэкета еще не знала история криминалистики. Причем таким рэкетирам, как моя бывшая, не грозит ни арест, ни тюрьма – напротив, в камеру бросают тех, кто отказывается платить!