и считаются важными для киношников, на Московском кинофестивале, в отличие от «Кинотавра», в принципе не котируются. Грядка фестиваля хорошо удобряется баблом и хорошо плодоносит им же. И говорить про престиж и талант в данном контексте как-то даже неловко. Деньги выделялись, выделяются и будут выделяться, что бы мы тут ни бумагомаракали. Аминь.

Икра и пустота

После знакомства с современным «прекрасным» всех тянет мрачно, зло нажраться. В этом я убедилась на Венецианском биеннале десять лет назад. Мероприятие престижное. Лет десять назад у павильонов Жардини было засилье русских яхт, – «форбсы» наши прикатили. Один из них, Александр Мамут, имел неосторожность ознакомиться с прекрасным, и на его примере я наблюдала, как протекает интоксикация оным. После обхода павильонов с гробиками, закорючками, битыми тарелками он заглянул в гости на яхту соседей. Лицом был мрачен, говорил отрывисто. Попросил водки. Весь вечер проглядел в пол. А ближе к ночи исчез и Мамут, и сам хозяин яхты, ранее в злоупотреблении спиртных напитков не замеченный. Вернулся к рассвету, угрюмый, и, что называется, в дупелину. Нет, вы поймите меня правильно, мы все – умеренно выпивающие. Но наш формат – это веселые попойки, с песнями и задушевным базаром. А тут, после просмотра шедевров, прямо мрачняк накатил. Анестезия потребовалась.

Интересно, что на фоне общебиеннальской требухи работы, скажем, Кабакова под маской Шарля Розенталя смотрелись по-взрослому. Настоящее что-то было в женщине с ковром. Воспевал ли Кабаков соцреализм, пародировал ли – но даже перепевы этого хороши. В старинных залах палаццо Ка’Реццоника шел показ «крупняков», серьезных имен, давно вошедших в цену и пребывающих в ней и поныне. Соседствовали с ними живописцы XVII–XVIII веков: банальные интерьерщики, никогда и не претендовавшие на величие, этакие честные труженики кисти и холста. И тем, кто, наплевав на охранников, сунул нос в эти залы, становилось ясно: в сравнении с мастерами нового времени эти маленькие художники – боги. И зритель себя идиотом не чувствует, и ничего объяснять ему не надо.

В том же палаццо Ка’Реццоника меня поджидало еще одно открытие – оказалось, что художники, которых я втайне держала за пройдох, рисовать все же умеют. Александр Пономарев, например, успел сделать маленькие наброски дирижера Гергиева в блокнотике легендарного куратора Ника Ильина. Пока Гергиев махал концерт, господин куратор подсунул господину художнику блокнотик, вовремя убрал его, и в итоге у него в кармане – живые жанровые наброски: спина Гергиева, зал, концерт. Живенько рисует парень, рука чувствуется, что твердая.

На его фоне меня и накрыл протест против contemporary art. Пономаревские наброски оркестра – живенько. Пономаревская субмарина у причала Ка’Реццоники – мертвенько. Куратор убил в художнике художника, ибо хороший художник для куратора – мертвый художник. Можешь корову нарисовать, глумится куратор, ну поздравлю, иди витрины молокозавода разрисовывай. Живая корова сейчас никому не нужна. Вот дохлая, да с кишками наружу и на крюке с потолка – это тема. Глубина мысли при этом – с соплю на блюдце. А кто не разгадает ребус – тот лох. Всех, задающихся вопросом, в чем тут выгода, спешу обрадовать: возвышенный вопрос конечной цели современного искусства прозаично упирается в бабки.

Но и тут все мутно. Насколько выгодно зарабатывать с помощью искусства? Дональд Томпсон, профессор Гарварда и исследователь современного искусства, считает, что инвестиционная ценность произведений современного искусства – это миф. Из пяти покупок выстреливает максимум одна. А экономист Джон Пикар Штайн вообще рассчитал, что инвестиции в искусство чуть выгоднее покупки государственных облигаций. Но арт-проходимцам эти рассуждения не указ. Они продолжают с чистой совестью вещать: «Есть неплохой Пупкин – свинья на веревке из кишок. Еще не оценена. Но гниющую коровью голову и дохлых мух Херста купил в свое время сам Саатчи».

Вообще-то, туша, которую показывали на недавней выставке в Москве, была не свиньей, а потрошеным теленком, но ведь все зависит от контекста… У кого в коллекции ты сейчас, теленок, висишь? Кого убедили, что ты, по примеру гнилой головы своей мамы-коровы, вот-вот подорожаешь?

Эх, люблю я этих собирателей контекстов. Есть у них свое дао – незамутненное и нам, лохам, недоступное. «Возможно, эта работа кажется тебе непривлекательной, – говорят люди, «вошедшие в искусство», – но у нее есть инвестиционная ценность». И не надо думать, будто они – дураки, и не знают, сколь мала вероятность, что эта гипотетическая ценность себя оправдает. Но зато если это случится… Как-то раз арт-пройдохи вручили одной знаменитой блогерше каталог. Открыла она его и схватилась за голову: там была подробная выписка с графиком подорожания квадратного сантиметра работы каждого художника за последние десять лет. Например, с трех долларов до 15 тысяч.

Вот и разжигает всех этих концептмейкеров остервенелое желание вырвать у жизни если не пять звезд, так хоть четыре с плюсом.

Приходится арт-пройдохам заключать друг с другом разного рода соглашения: отныне мы будем считать сапожные шнурки и резиновые подметки вкусными, чтобы мишленовские повара не залупались и не думали, что они, типа, главные. Мы свои рестораны откроем, будем дружно жевать подметки и причавкивать. А всех, кому невкусно, запишем в лохи. Каково, а? Никому не хочется быть лохом – того и гляди ляпнешь что-нибудь сгоряча, а выйдет как у Хрущева с авангардистами. И вот ходит по павильонам Жардини министр Авдеев. Жует подметку. Занюхивает шнурком. И выражение лица у него при этом очень серьезное. Вроде как к ощущениям прислушивается.

А как иначе, если не страхом не попасть в ногу со временем, объяснить устройство головы человека, который ставит на треножник окисленную мочой какашку натурального цвета и любуется на нее, словно на царицу сердца своего?

Думаете, я утрирую? Как бы не так. В Лондоне дело было. Пригласили нас на обед к коллекционеру современного искусства. А он, стервец, прямо с порога повел нас осматривать свои приобретения, – как подумалось мне потом, аппетит решил нам перебить и тем самым на провизии сэкономить. Миновали закорюки, хреновины и пятна. И наконец хозяин, сияя от гордости за свои культурные ценности, подводит нас к финалу: серебряной треноге, на которой аккуратно свернулась закрученная колбаска. Тоже серебряная. Колбаска – не в смысле пепперони или мортаделла, а человеческая фекалия, утренний стул, очень натурально воссозданный из драгметалла.

И вот хозяин, с виду абсолютно нормальный богач, цепкий такой парень, хлопает вокруг какашки крыльями и вдохновенно расписывает, какой, оказывается, автор этого шедевра выдумщик: чтобы придать артефакту натуральный коричневый оттенок, на фекалию мочились. И в результате окисления, увлеченно продолжал хозяин, и появился эффект подлинности!

Тут надо заметить, что олигархи – люди малосимпатичные, но отнюдь