«15 июня сего года. Или, возможно, 16 июня. Из-за последних прискорбных событий я не вполне аккуратно вел календарь и мог потеряться во времени. Сегодня умер Анатолий Евгеньевич. Наверное, это была хорошая смерть, насколько смерть вообще может быть хорошей. Это случилось спокойно. Он даже не проснулся, и я не сразу понял, что это произошло, а когда понял, было уже поздно пытаться помочь. Впрочем, я сомневаюсь, что сумел бы оказать хоть какую-то помощь, даже несмотря на мои медицинские навыки» – выведя последнее предложение, Артем ощутил мгновенный, острый приступ ненависти к самому себе за то, что даже сейчас он не мог не почувствовать удовлетворения от найденной формулировки. Артем всегда старался писать гладко, красиво, подражая писателям прошлого, и радовался, когда казалось, что удается.

«Несмотря на скорбь, я сохранил бумаги, сделал то, о чем он просил меня. Анатолий Евгеньевич рассказывал мне, что Владу известно об этих бумагах, так как в свое время Анатолий Евгеньевич пытался уговорить его сделать то, чего он теперь ждет…» – карандаш в руке Артема запнулся. Он хотел зачеркнуть «ждет» и изменить на «ждал», но передумал.

«…чего он теперь ждет от нас. Я не уверен, что Влад помнит об этих бумагах, а даже если помнит, не думаю, что они могут оказаться для него интересными, но осторожность не повредит. Анатолий Евгеньевич, мне кажется, велел бы мне сделать то же самое».

Артем откинулся на стуле. Ему действительно стало легче, как будто деловитое записывание фактов заняло все его сознание, не оставив места боли. Артему нравилось думать, что когда-то его записи окажутся интересны кому-то, кроме него самого. Возможно, потом, когда они преуспеют (Артем старался не думать о том, что этого может никогда и не случиться) и, может быть, даже станут героями.

«Когда я шел домой, я подумал: „Если нам больно из-за ушедших, мы скорбим по ним или по себе?“ Мне кажется, что по себе. Мне жалко оставаться без него… Я даже не могу представить себе пока что, как это будет. Анатолий Евгеньевич верил в лучшее место, куда все мы уходим после смерти, даже если при жизни мы делали что-то плохое. Он рассказывал, что раньше те, кто грешил, попадали в Ад, но теперь все, скорее всего, работает по-другому. В мире – том мире, каким он стал, невозможно совсем не совершать зла… Но Анатолий Евгеньевич говорил, что все это нам простится. Мне хочется сейчас верить, что он прав. Было бы здорово точно знать, что Анатолий Евгеньевич действительно попал туда, куда хотел попасть, и что теперь ему хорошо. Жалко, что это невозможно. Остается только догадываться и надеяться. Иногда я завидую людям прошлого. Кажется, они верили в такие вещи гораздо больше, чем я, и, наверное, им жилось легче. Сейчас люди тоже верят легко, но во что попало – только бы оно давало им надежду уцелеть и договориться с тварями с другой стороны. Только вот Анатолий Евгеньевич говорил, что договориться с ними нельзя, потому от всего этого нет никакого толку». Артем перевел дух, бросил взгляд на окно. Дождь слабо накрапывал.

«Мне будет не хватать Анатолия Евгеньевича. Наверное, так же сильно, как родителей, а может быть, даже сильнее. Надеюсь, если они тоже попали в то лучшее место и сейчас видят, что я пишу, они не обидятся. Анатолий Евгеньевич был добрым, умным и всегда относился ко мне хорошо. Он научил меня многим хорошим вещам – если бы не он, я бы рос совсем один в Зеленом. Не знаю, стал бы я участвовать в вылазках, придумывать всякие штуки или писать этот дневник, если бы не он. Может быть, что и не стал бы, и кем бы я был тогда? Большой частью себя я обязан ему, и я постараюсь это оправдать».

Артем поставил точку, старательно вывел подпись внизу (Анатолий Евгеньевич рассказывал, что у всех писателей она была), медленно откинулся на стуле. То ли слезы закончились, то ли текст вытянул боль, как губка, но ему стало легче… Хотя он и подозревал, что это только временная передышка тела, уставшего горевать, этой передышкой следовало воспользоваться. Артем бережно закрыл тетрадь, убрал ее с драгоценным карандашом в ящик стола и пошел к выходу, прихватив плотную куртку.

Дождь прекратился. Над землей стлался низкий туман, похожий на саван, и Артем поежился, прежде чем шагнуть в темноту.

Кая спала недолго, и сон не принес отдыха: ей снился тяжелый и страшный кошмар, неотличимый от реальности.

В этом сне она бежала через лес. Ее рюкзак был туго набит чем-то очень хрупким и ценным. В руке она держала что-то тяжелое, круглое и твердое, и этот предмет необходимо было уберечь от опасности. За спиной слышалось шумное дыхание, и вместе с ним за Каей следовал сладковатый запах, напоминавший о гниющих от дождя осенних листьях. На бегу она думала о том, кем был ее преследователь, слишком быстрый и большой для человека. Он дышал шумно, зловеще, зловонно.

Кая бежала изо всех сил и твердо знала: оборачиваться нельзя. Она чувствовала, что встреча с опасностью лицом к лицу точно лишит ее мужества… Нельзя будет ни сражаться, ни бежать – только покорно остановиться, дрожать и ждать конца. Поэтому Кая бежала, скользя на склизких, как мокрые тряпки, чавкающих листьях. Начал накрапывать дождь – мелкие острые капли секли по лицу, мешали смотреть. Теперь она бежала вслепую, вытянув вперед руки. Бег замедлился. Дыхание преследователя звучало все ближе, а чавкающий звук, с которым невидимое чудовище месило листья, становился громче. Рюкзак, и поначалу тяжелый, теперь был неподъемным; он оттягивал плечи, как виснущий на ней ребенок. Земля под ногами все сильнее раскисала от дождя, с каждым мигом все больше напоминала болото, цепко хватающее Каю за ноги. Поскользнувшись в очередной раз, она упала на вытянутые руки. Круглый предмет вылетел у нее из рук и скользнул в грязь, сверкнув на прощание алой искрой. Невидимый преследователь угрожающе взревел – и этот громкий, нечеловеческий рев одним ударом когтистой лапы лишил ее воли к сопротивлению. Дрожа от холода и ужаса, не сравнимого ни с чем, что ей приходилось испытывать в жизни, Кая медленно обернулась… И проснулась.

В углу, шумно дыша во сне, спала Марфа, укрытая сразу несколькими одеялами. Ее седые волосы, обычно собранные в тугой глянцевитый узел на макушке и спрятанные под платок, сейчас разметались по подушке легкими прядями, похожими на пух одуванчика. Это придавало ей неожиданно беззащитный вид – почти молодой. У топчана, на котором она спала, лежало перепутанное вязание, и стояла свеча, сгоревшая до пенька – бессмысленное расточительство, следы беспокойной ночи.

Кая осторожно выпуталась из старенького одеяльца, которым Марфа вчера укрыла ее, и села на кровати, тяжело дыша и пытаясь успокоить сердце, которое колотилось, как будто она и вправду всю ночь бежала от грозного неизвестного врага. Шея и спина взмокли от пота, рубашка, в которой Марфа уложила ее спать, тоже была влажной и липкой.

Пошатываясь, Кая слезла с кровати, сунула босые ноги в холодные тяжелые ботинки, прошлепала в соседнюю комнату, где у Марфы была настоящая кухня с горелкой. Здесь можно было готовить горячую еду, не выходя на улицу, без печи или камина. Кая поставила греться воду для чая, достала из ящика еду. Хлеб – твердый и начавший покрываться пушком, но с виду еще вполне съедобный, кусок копченого мяса – роскошь.