Говорят, в давние времена некий бог слепил человека из глины, сотворенной раньше, и одним дуновением вдохнул в него жизнь. Склонные ко всеотрицанию упрямцы утверждают втихомолку, не решаясь скандально заявить об этом в полный голос, будто после своего высшего творческого свершения этот самый бог никогда больше не занимался гончарным ремеслом, то есть витиеватыми обиняками изобличают его в том, что он вообще перестал работать. Случай этот, который уже в силу трансцендентности своей сути слишком серьезен, чтобы судить о нем с наскоку, упрощенно, он требует взвешенности суждений, беспристрастности и полной объективности. Есть бесспорный исторический факт – искусство ваяния и лепки с того достопамятного дня перестало быть исключительной прерогативой создателя и сделалось доступно несовершенному мастерству человека, пусть даже его дыхание не наделено, само собой разумеется, подобными свойствами. Результат доверяется огню, который назначен ответственным исполнителем всех дополнительных операций, призванных столько же цветом, сколько и блеском, а равно и звуком придать изделию известное сходство с живой природой. Но это поверхностное, неосновательное суждение. Спору нет, огонь может многое, многое – но не все, у него есть ограничения, а также очень серьезные недостатки, вот, например, неутолимый голод, проще говоря, булимия, страдая которой он пожирает и обращает в пепел все, что попадется ему на пути. Возвращаясь однако к занимающему нас предмету, а именно – к гончарне и ее функционированию, скажем общеизвестное – превращение влажной глины, помещенной в печь, в глину лопнувшую занимает меньше времени, чем рассказ об этом. Первое и непременное условие, которое предъявляет огонь всем, кто хочет добиться от него желаемого результата, – глина перед обжигом должна быть как можно более сухой. И тут-то вот смиренно возвращаемся мы к дуновению в ноздри, тут-то вот и вынуждены мы признать, сколь несправедливо и неосмотрительно с нашей стороны было принять и усвоить нечестивую идею насчет того, что бог безразлично повернулся спиной к собственному своему творению. Ну да, правда, после этого его никто больше не видел, однако он оставил по себе, может быть, лучшее, что у него было, – дыхание, дуновение, ветерок, сквознячок, все, что сейчас мягко проникает в ноздри шести глиняных кукол, которые Сиприано Алгор и дочь его со всевозможными предосторожностями только что поставили на полку сушиться. Вышеупомянутый бог – а он ведь не только гончар, а и писатель, умеющий и по кривым строчкам писать ровно, – лично не присутствует здесь и поручил другому вдунуть жизнь в эти глиняные поделки ради того, чтобы их пока еще хрупкое бытие не сгинуло завтра в слепом зверском объятии огня. Это только так говорится – завтра, это фигура речи, так сказать, потому что, если и вправду для того, чтобы сотворенный из глины человек обрел в некий торжественный миг дыхание и жизнь, оказалось достаточно одного дуновения, много больше их потребуется на шутов, клоунов, бородатых ассирийцев, мандаринов, эскимосов и медицинских сестер – и тех, что уже стоят здесь, и тех, что стройными рядами еще только заполнят эти полки, когда постепенно испарится влага, без которой никогда бы не стать им такими, какие есть, и с которой не смогут они невредимыми выйти из печи, став такими, какими должны стать. Пес Найдён встал на задние лапы, а передними оперся о полку, чтобы поближе рассмотреть шесть маленьких идолов, расставленных на ней. Фыркнул раз и другой и потерял к ним интерес, но – с опозданием, ибо его уже настигла болезненная затрещина, которой наградил его хозяин, повторив суровое: Пошел прочь, и как ему втолкуешь, что никакого вреда я не причиню этим куклам и хочу лишь разглядеть получше и обнюхать, и несправедливо наказывать меня за такую малую провинность, как будто ты не знаешь, что собаки для знакомства с окружающим миром пользуются не только зрением, а нос у них – будто третий глаз, видит все, что обоняет, и хорошо хоть хозяйка не вскричала как давеча: Нельзя, и слава богу, что не перевелись еще люди, понимающие чужие резоны и мотивы даже тех существ, которые от врожденной немоты или небогатого словарного запаса не умеют сами изъяснить их: Не надо было его бить, отец, сказала Марта, он всего лишь полюбопытствовал. Вероятней всего, Сиприано Алгор и сам не хотел, само сделалось в силу силы инстинкта, каковой инстинкт, вопреки расхожему мнению, представители рода человеческого не утеряли и терять не собираются. Гнездится он где-то в смежных помещениях с рассудком, однако действует несравненно стремительней, отчего бедолага остается в дураках и в расчет его взять не успевают, что произошло и в этой ситуации, и гончар, испугавшись, что плоды стольких его трудов будут загублены, отреагировал в точности как львица, бросающаяся на защиту своего детеныша. Не все творцы отрешаются от творений своих, будь то щенки или глиняные куклы, не все удаляются прочь, оставив за себя непостоянный зефир, что дует лишь время от времени, как будто нам не надо расти, отправляться в печь, осознавать свою суть и сущность. Поди сюда, сказал Сиприано Алгор, поди ко мне, Найдён, в самом деле не поймешь этих животных, побьют и сейчас же приласкают того, кого побили, их бьют, а они лижут руку бьющего, и приходит на ум, что это не что иное, как следствие проблем, не дающих нам покоя от начала времен ради того, чтобы мы – мы, люди, мы, звери, – смогли понять друг друга. Найдён уже позабыл трепку, а хозяин – нет, хозяин помнит, а позабудет завтра или через час, но не сейчас, сейчас пока не может, в подобных случаях память подобна тому мгновенному прикосновению солнечного луча к сетчатке глаза, которое вызывает легкий ожог, легкий, сказали мы, и неопасный, но он, пока чувствуется, причиняет беспокойство, так что лучше будет подозвать собаку, сказать ей: Найдён, поди сюда, и тот подойдет, он всегда подходит, а ласкающую его руку лижет потому, что у собак так принято целоваться, ожог же пройдет, зрение станет прежним, и будет все, словно ничего и не было.

Сиприано Алгор пошел посмотреть, что у них с дровами, и счел, что дров мало. Много лет кряду тешил он себя мечтой, как в один прекрасный день снесет старую печь, а на ее месте поставит новую, современной конструкции, работающую на газе, способную поддерживать высокую температуру, при этом – быстро остывать и обеспечивать отличный обжиг. В глубине души он сознавал, что мечта эта несбыточна, во-первых, потому, что это обойдется несусветно дорого, а у него таких денег нет, но также и по иным, менее материальным причинам, ибо знал заранее, что демонтировать печь, дедом поставленную, отцом доведенную до ума, – значит в самом буквальном смысле стереть память о них с лица земли, поскольку именно там стоит эта печь. Еще одна причина, в которой и признаться неловко, укладывалась в пять слов: Слишком стар я для этого, но подразумевала умение пользоваться пирометрами, трубопроводами, запальниками, предохранительными клапанами и горелками, то есть, проще говоря, новая техника требовала и новых навыков. Так что оставалось только по старинке кормить старую печь дровами, дровами и опять дровами, и это составляло главную статью расходов в гончарном деле. И, подобно кочегару на допотопном паровозе, беспрестанно, лопату за лопатой швыряющему уголь в топку, гончар – по крайней мере, этот, по имени Сиприано Алгор, – которому не по карману держать помощника, часами надрывается, суя архаическое топливо в устье печи, где тонкие ветки огонь охватывает и сжирает в одно мгновенье, а толстые – лижет и кусает и грызет понемножку, пока не обратит в уголья, и совсем хорошо, когда можно угостить его шишками и стружками, они горят дольше и жар дают стойкий. Сиприано Алгор запасется топливом на окраинах деревни, закажет крестьянам и лесникам по нескольку кубометров дров, купит на лесопилках и в столярных мастерских Промышленного Пояса мешки опилок и стружек, предпочтительно – твердой древесины вроде дуба, ореха или каштана, и все это – сам, один, ему и в голову не придет попросить дочку – тем более, как оказалось, беременную, – чтоб помогла таскать мешки в пикап, возьмет он с собой только Найдёна в знак окончательного примирения и как свидетельство того, что ожог на памяти Сиприано Алгора еще не вполне зажил. Дров под навесом вполне хватит на обжиг шести фигур, которые послужат моделями, однако гончар колеблется, считая полнейшей чушью, вопиющей глупостью, непростительной опрометчивостью несоответствие средств для достижения цели и саму эту цель, а проще говоря, чтобы обжечь жалкие шесть куколок, надо будет раскочегарить печь как для полноценной партии товара. Сказал об этом Марте, она разделила его досаду, а полчаса спустя явилась с утешением: Здесь в книге объясняют, как справиться с этой задачей, а для лучшего уразумения даже рисунок приложен. Вполне вероятно, что прадед Марты, будучи сыном другого века, кое-когда на заре своей гончарной карьеры практиковал обжиг в яме, уже в ту пору считавшийся безнадежно устарелым, однако постройка первой печи должна была вытеснить из практики и даже до известной степени – из памяти эту кустарщину, которой гнушался уже и отец Сиприано Алгора. По счастью, существуют книги. Их можно оставить на полке или в сундуке, предать пыли забвения и бросить на съедение моли или во тьму ямы, до них можно не дотрагиваться годами, но книгам это безразлично, книги спокойно ждут, затворясь в самих себе, чтобы не пропало ни слова из того, что у них внутри, когда придет их черед, а придет он непременно, и настанет день, когда мы спросим: А где эта книжка о технике обжига, а книжка-то, наконец призванная, откуда ни возьмись оказывается в руках Марты, покуда отец роет рядом с печью небольшую яму в полметра глубиной и столько же шириной, для кукол такого размера больше и не требуется, потом устилает дно слоем веток и поджигает их, пламя взвивается, лаская стенки, изгоняя из них первоначальную влагу, потом постепенно погаснет, оставив лишь теплый пепел и крошечные угольки, и на них-то Марта, передав отцу книгу, открытую на нужной странице, опускает и очень осторожно одну за другой все шесть фигурок, всю пробную партию – мандарина, эскимоса, бородатого ассирийца, клоуна, шута, сестрицу, – а внутри ямы еще подрагивает горячий воздух, дотрагиваясь до сероватой поверхности, откуда, как и из мягкого нутра, уже испарилась вся влага, а потом за неимением более подходящего гриля Сиприано Алгор на известном расстоянии друг от друга, как в книге написано, не слишком далеко, не слишком близко, кладет несколько узких железных полос, куда будут высыпаны раскаленные угли из костра, который гончар уже начал разводить. И так счастливы отец и дочь от обретения спасительной книги, что не заметили – они начали работать почти в сумерках, и, значит, огонь придется поддерживать ночь напролет, пока уголья не заполнят яму доверху. Сиприано Алгор сказал Марте: Иди ложись, я сам справлюсь, а она ответила: За все золото мира не пропущу это зрелище. Они уселись на каменную скамью и принялись смотреть в огонь, и Сиприано Алгор время от времени поднимается, подкладывает в костер хворосту, выбирая ветви средней толщины, чтобы уголья сквозь зазоры в железных полосах падали вниз, а когда настало время, Марта встала и пошла в дом сготовить что-нибудь на ужин, который ели чуть погодя при свете костра, колеблющемся, мечущемся по стенке печи, словно она была охвачена огнем изнутри. Пес Найдён разделил с ними трапезу, потом растянулся у ног Марты, пристально глядя на огонь и думая, что в жизни своей случалось ему бывать возле разных костров, но такого он пока еще не видел, хотя, вероятно, он хотел сказать другое, потому что все костры, большие или маленькие, одинаковы – горящий хворост, летящие искры, головешки да пепел, – а Найдён имел в виду, что никогда еще не лежал у ног двоих людей, которым навсегда отдал свою собачью любовь, рядом с каменной скамьей, так располагающей к мыслям о высоком, чему порукой с сегодняшнего дня опыт его, собственный и непосредственный. Заполнить раскаленными головнями яму глубиной в полметра – дело не скорое, особенно если дрова не очень сухие, что доказывается последними каплями древесного сока, вскипающими на тех концах поленцев, до которых пока не добралось пламя. Жаль, нельзя заглянуть внутрь, увидеть, достиг ли уже уровень головешек до поясницы куклам, но зато можно представить, как подрагивают и переливаются в яме волны жара и света от многочисленных языков пламени, пожирающих раскалившиеся короткие чурбачки. Стало холодать, Марта принесла из дому одеяло, и отец с дочерью, набросив его на плечи, укрылись под ним. И им, значит, не придется, как нам встарь, в зимние ночи залезать в очаг, чтобы согреться, причем спина леденела, а лицо, руки и ноги обжигались. Особенно ноги, которые ближе всего к пламени. Завтра начнется тяжкая работа, сказал Сиприано Алгор. Я помогу, ответила Марта. Да уж придется, иначе не выйдет ничего. Я всегда помогала. Но не всегда была беременна. Четыре недели – не срок, разницы никакой, и я прекрасно себя чувствую. Все равно боюсь, не одолеем. Одолеем. Вот бы найти еще кого-нибудь подсобить. Вы ведь сами сказали, никто не хочет работать в гончарне, а и найдем кого, сколько времени потеряем, пока научим азам, а результаты все равно будут плачевные. Верно, подтвердил Сиприано Алгор, неожиданно впав в рассеянность. Он вспомнил, что Изаура Эштудиоза, или Изаура Мадруга, как все чаще в последнее время он называл ее про себя, вроде бы ищет работу, а не найдет – уедет отсюда, однако воспоминание это не взволновало его, ибо он не мог и не желал представить себе, как эта Мадруга работает в гончарне, возится с глиной, и единственный проблеск ее знакомства с ремеслом – то, как она прижимает кувшин к груди, но чем это поможет, когда придется поделки не на руках носить, а этими самыми руками мастерить. Баюкать-то любая сможет, подумал он, хоть тотчас понял, что подумал неправду. Марта сказала: Зато мы можем найти кого по хозяйству помочь, чтобы я могла не отвлекаться. У нас денег нет на прислугу или на домашнюю работницу, называй как хочешь, оборвал ее Сиприано Алгор. Нужен человек, который ищет себе занятие на какое-то время и не гонится за деньгами, не сдавалась Марта. Отец нетерпеливо сорвал одеяло с плеч, словно его душило: Если ты имеешь в виду то, о чем я думаю, давай лучше прекратим этот разговор. Осталось только узнать, подумали вы о том, что я имею в виду, сейчас или же думали о том, когда иметь мне было еще нечего. Прошу тебя, не играй словами, у тебя это выходит, а у меня нет, не я тебе это умение передал. Кое-что нам не по наследству достается, а появляется само, но, во всяком случае, то, что вы назвали игрой слов, – это просто-напросто способ четче выявить их. Эти, по крайней мере, можешь снова запорошить, потому что они мне неинтересны. Марта подняла одеяло и снова набросила его отцу на плечи: Так и сделаю, и если когда-нибудь кто-нибудь снова предъявит их, то уж, во всяком случае, не я, это могу твердо обещать. Сиприано Алгор выпутался из-под одеяла: Мне не холодно – и пошел подбросить хвороста в костер. Марта растроганно следила, как тщательно и аккуратно раскладывает он поленца поверх тлеющих углей, действуя с педантичной основательностью, присущей тому, кто, отгоняя тревожные мысли, уделяет все свое внимание чему-нибудь незначащему. Не надо было заговаривать с ним об этом, сказала Марта себе, особенно сейчас, когда он согласился переехать с нами в Центр, и потом, если бы у них с Изаурой сладилось и они решили бы жить вместе, возникла бы задача сложнейшая или вовсе решения не имеющая, потому что одно дело – переехать в Центр с зятем и дочерью, а другое – перевезти туда жену, и таким образом вместо одной семьи получаются две, уверена, что начальство бы не пошло на такое, Марсал говорил мне, что квартирки там маленькие, и пришлось бы им тут оставаться, а чем тогда, спрашивается, жить, и потом, они ведь друг друга едва знают, сколько же времени уйдет на притирку, ох, я не словами играю, а чувствами других людей, чувствами родного отца, какое право я имею, какое право имеешь ты, Марта, попробуй поставить себя на его место, а-а, не можешь, разумеется, а раз не можешь, замолчи, кто-то сказал, что каждый человек – остров, это не так, каждый человек – это безмолвие, безмолвие, у каждого – свое, каждый – с тем, которое и есть он. Сиприано Алгор вернулся на скамью, сам натянул на плечи одеяло, хотя одежда его еще хранила жар костра, и Марта подошла ближе и сказала: Отец, отец. Что. Ничего, я так просто. Давно перевалило за час ночи, когда яма наконец заполнилась. Ну, больше нам тут делать нечего, сказал Сиприано Алгор, завтра утром, когда остынет, вытащим фигурки, посмотрим, что вышло. Пес Найдён сопроводил их до порога дома. Потом вернулся к костру и улегся возле. Под тончайшей пленкой пепла, испуская слабый свет, еще подрагивали и трепетали головни. И лишь когда они погасли окончательно, Найдён закрыл глаза, чтобы уснуть.