«И так вот всю жизнь! В поисках корма, в хлопотах, в ожидании весны. Прелесть-то какая!..»

Почувствовав взгляд человека, птаха прекратила поиск, кокетливо склонив головку с детски сытенькими, лимонно-желтыми щеками, глянула на него через стекло и тут же успокоенно продолжила работу, поняв, что от немощного человека нет ей никакой опасности.

– Пы… пы… пти-чка! – прошелестел едва слышно Леонид и заплакал, поняв, что видит живую птичку, и она его видит. Живого.

Еще через сутки он спросил, не открывая глаз:

– Иде я?

– Идея все та же: побеждать зло, утверждать добро. – Сквозь заложенные уши, через туго и плотно натянутые перепонки, все еще издалека пробился к нему голос Лерки.

Он проморгался, осмотрелся. Прямо от жены, от Лерки, к нему, к мужику, протянуты толстые провода! Они навеки крепко связаны!

К нему начал возвращаться юмор. Об семье! Самая это юморная нынче тема. По трубочкам сочилось что-то светлое, каталось бусами круглых пузырьков. Провода выглядели вынутыми из мертвого тела жилами, но шарики в стеклянных трубочках катились весело и живо. Тоже хорошо. Просто так хорошо. Без юмора. Это что же получается: как ему пришили ногу, так он отсюда и не уходил, что ли? Или его вновь изуродовали?

А-а, Тугожилино. Телятник. Женщины. Венька Фомин… «Да что же это такое? Бьют и бьют. Калечат и калечат… Когда же этому конец будет?» Жалко себя сделалось Леониду, вновь его на слезу повело. Он хотел отвернуться, да невозможно – проводами опутан, держат они его, и сил нету. Лерка, не спавшая две ночи, увидев слезы на лице мужа, тоже закрылась рукой, но слезы просочились сквозь ее пальцы.

– Ты когда-то сложишь удалую голову! – ругалась Лерка, хорошо ругалась. Слушал бы и слушал. Вообще все и всех слушал бы, на все и на всех глядел бы и глядел – такое это счастье! – В деревне. Богом, начальством и людьми забытом углу обезвредил преступника! У нас везде есть место подвигу, да? Чуть не подох!

Он с трудом поднял руку, опустил ее на Леркино колено, вспомнил его, крепенькое, круглое, высвеченное солнцем, там, в леспромхозовском общежитии, давно-давно, в какой-то жизни, в каком-то веке. Передохнув, нащупал ее пальцы, попробовал сжать их.

– Там, в том углу, тебя… дуру…

– Встренул, – подсказала она.

– Аха!

– И что же? Я встретил вас, и все былое в отжившем сердце ожило?

– Аха, ожило!

– Ну, ты даешь! На ласки повело жестокого опера. В лирику бросило! – Лерка отвернулась к окну, смаргивая слезы. – И правда, птичка! – удивилась она. – Ну, зорок, орел! Ну, приметлив! Ума бы еще маленько, и был бы мужик хоть куда!

– Я и так умный чересчур, и от ума жить мне как-то неловко, ум большой, одежка тесная, рукава короткие, штаны до колен…

– Ври больше! Умных на ржавые вилы не сажают. Умных, да еще и писателей – из пистолетов бьют.

– Будь я в форме… Он за туриста-интеллигента меня принял… иконы да прялки которые вышаривают… – Подышал: некуда торопиться-то, а поболтать так охота, давно с женой не болтал. – Интеллигенты что? Их должно резать или стричь…

– Нельзя тебе много шутить. На шутки умственность и сила тратятся. У тебя ни того, ни другого…

– Как я хочу жрать, старуха!

– О-о! Вот это другой разговор.

Выкарабкался! И на этот раз выкарабкался! На третий или на четвертый день пришла «подывыться» на родственника румяная, только еще начинающая полнеть повариха – от нее перелили Сошнину кровь: оказалась нужная ему группа.

Остановившись в отдалении, дивчина поздоровалась:

– Здоровеньки булы? Ну як, воно, здоровячко, товарищу лейтенант?

Сошнин сделал невероятное над собой усилие, чтобы не расплакаться снова, поманил дивчину к себе:

– Подойдите, подойдите поближе! – Сердце Сошнина сорвалось с места: «Да ради таких вот…» – Здоровье мое… налаживается. – Он взял руку поварихи и поцеловал до жил измытые, выеденные крахмалом и уксусом пальцы, пахнущие луком и еще чем-то родным, тети-Лининым, тети-Граниным. Подкопив силенок, он и в щеку поцеловал дивчину, в тугую, румяную, чуть изветренную щеку, чем окончательно смутил ее, и, чтобы развеять смущение, указал на улыбающуюся сквозь слезы Лерку. – Это моя жена! Без пережитков жена. Не ревнивая, потому как современная…

Полтора месяца в больнице, еще месяц по больничному – и инвалидная группа. Пока на год. Что дальше? Конечно, горотдел большой, да и областное управление внутренних дел – предприятие разнообразное, в каком-нибудь закутке найдут ему тихую, неопасную работу, на доживание до пенсии по старости. Но зачем она ему? Кто побыл на фронте разведчиком, сказывал Лавря-казак, плохо приживался в другом месте, в других частях. Тот, кто поработал в угрозыске на оперативной работе, туго воспринимал тишину и оседлость.

Показательный суд над Венькой Фоминым наметили было провести в деревне Тугожилино. Отперли давно не действующий тугожилинский клуб, но он так промерз и такие в нем были полуразвалившиеся печи, что решено было переехать на центральную усадьбу, в починковский поссовет. Дом культуры закрыт – его еще летом начали ремонтировать наезжие с Карпат шабашники и затянули работу.

Пока подсудимого возили да водили туда-сюда, успели шустрые бабенки «незаметно» переодеть Веньку Фомина в чистое, покушать ему спроворили и даже выпить. Подруга Веньки Фомина, Арина Тимофеевна Тырыничева, все обиды простила ему, норовила быть поближе к «сердечному зазнобе», незаметно совала в карман сигареты, спички, конфетчонки в замусоленных обертках.

Народу на суд навалило видимо-невидимо! Со всех окрестных деревень, одевшись в праздничное, селяне ехали на велосипедах, мотоциклах, гармошки зазвучали, выпивохи объявились. Скучно и монотонно живущий по полуопустевшим деревушкам люд был рад любому случаю собраться вместе, посудачить, расспросить друг друга о житье-бытье. Понимая, что причиной людского возбуждения является он, подсудимый держался гоголем, шибко жестикулируя, рассказывал что-то бабенкам, уловив момент, подошел к пострадавшему, хлопнул его по плечу по раненому и поинтересовался здоровьем. Венька Фомин знал от Арины – человек чуть не умер, на пенсию угодил, и, царапая затылок, хохотнул: лучше б, мол, было, если б Сошнин ткнул вилами его – получал бы пенсию товарищ Фомин, гужевался в свое удовольствие, а Сошнин имай преступников да имай.

– Вопше, извини! – посерьезнев, заключил Венька Фомин. – Не знал, што ты здешный. Здешных мужиков я берегу. Их мало.

Во время суда Венька Фомин был деловит, ревниво следил за тем, чтоб процесс шел по всем правилам, поправлял судью, заседателей, обвинителя и адвоката, если они что-то процессуальное нарушали или говорили не по уложению и кодексу. Уяснив, что Венька Фомин на практике постиг сложное дело судопроизводства, народ уважительно его слушал – голова умная у человека, раз такую сложную науку превзошла, рассуждали бабы, да только вот дураку досталась.