Вот была она у него в колонии, на первом свидании, привезла первую передачу. «Смотри, смотри на мужа-преступника! Любуйся! Ты этого хотела!..»

«Я на колени перед ним, руки и ноги его целовала, а он от меня отвернулся, ни на что не реагирует, не плачет. Передачу не взял. Велел год хотя бы не показываться на глаза. Напоследок только и сказал, что детей своих ему жалко…»

Да-а, жизнь разнообразна, и жить в ней можно разнообразно. Вот совсем недавно. Сошнин уже был на пенсии, ночью сработала сигнализация в новом районе, в новой сберкассе, где и денег-то почти не было. Федя Лебеда потихоньку, полегоньку из оперативников перебрался в ГАИ, затем во вневедомственную охрану, поехал на сигнал с молодым, только что окончившим училище сотрудником. У Феди Лебеды оружие, и все же к кассе пошел молодой безоружный сотрудник милиции. Подходит, видит: в дверях ковыряет человек. Ну и как водится: «Ваши документы, гражданин…» Тот отвечает: «Шшас!» Лезет за пазуху, вынает пистолет и в упор тремя выстрелами валит милиционера.

Федя Лебеда, значит, живой, здоровый. В объяснительных объясняет, что объект-то совсем неопасный и кто ж его знал, что у обормота безмозглого есть оружие. Федя Лебеда был капитаном и работал на спокойном участке, стал старшим лейтенантом и сегодня дежурит по отделению, со спокойной, охранной работы его перевели на «неспокойную», но он и здесь будет жить и работать по принципу: «Нас не трогай, мы не тронем…» И до майора, а то и до полковника дослужится. Молодой же парень сразу получил вечное звание – покойничек, потому как глупый был, по тайному, твердому определению Феди Лебеды. Сошнин с Федей учился, долгое время работал, и мысли и дела его нехитрые, уверенность в их незыблемой правильности знал он наперед. Хорошо хоть, родился Федя Лебеда в годы, не подходящие для войны, он бы, попади на фронт, не одного молодого дурака подставил под пули вместо себя и потом даже не вспомнил бы о них.

«Такая вот картина жизни», – заключил Леонид словами Алексея Демидовича Ахлюстина. «Се ля ви, трудно поддающаяся теоретическому анализу», – глаголет интеллектуалка Сыроквасова. «Эх, жизнь кубекова, обнял бы, да некого!» – вздыхает Лавря-казак. «В ей, в жизни, завсегда как на рыбалке: то клюет, то не клюет…» Эта философия дяди Паши, пожалуй что, самая близкая к действительности и, главное, доходчивая, понятная.

Намотавший сто двадцать лет сроку тип, начавший молиться Богу и учиться грамоте в вечерней школе родной колонии очень строгого режима, находящейся во-он за тем лесом, в торфяных болотах; Паша Силакова, гоняющая на мотоцикле по сельским просторам пуще юноши; тесть Маркел Тихонович, не пришедший на суд, чтобы «не разостраиваться»; теща, явившаяся в Починок в парадном костюме, в капроновых чулках, всем своим видом показывающая, что судят не того и не так, как надо; народ, воспринимавший судейское действо словно переживательный спектакль, – все-все это жизнь, в которой «то клюет, то не клюет», веселая, беспечная, немысленно суровая, непостижимо сложная и простая, как те вон пролетающие мимо окон электрички тихие деревушки, леса, болота, медленно удаляющиеся сонные унырки в лес, собака, рвущая цепь у путевой будки, готовая укусить электричку.

Между тем Венька Фомин, измотанный судом, сморенный усталостью в пути и вином, спит за загородкой городской тюремной машины и ни о чем не думает, папы и мамы несчастных детей, пэтэушник, сгубивший юную мать, длиннее своей жизни мотающий срок знаменитый зэк с отстреленной в побеге рукой, в богоискательство ударившийся, – все-все это было до них и будет после них, все это жизнь, товарищ Сошнин. Вот и осмысли ее, поднимись до понимания всей правды жизни, иначе зачем и для чего, не умея в руках держать топор, лезть в плотники?

Реальность, бытие всего сущего на земле, правда – сама земля, небо, лес, вода, радость, горе, слезы, смех, ты сам с кривыми или прямыми ногами, твои дети. Правда – самое естественное состояние человека, ее не выкрикнуть, не выстонать, не выплакать, хотя в любом крике, стоне, песне, плаче она стонет, плачет, смеется, умирает и рождается, и даже когда ты привычно лжешь себе или другим – это тоже правда, и самый страшный убийца, вор, мордоворот, неумный начальник, хитрый и коварный командир – все-все это правда, порой неудобная, отвратительная. И когда завистник с рассудительностью вечного страдальца со стоном воскликнул: «Нет правды на земле, но нет ее и выше!» – он не притворялся, он говорил не о своей, а о высшей справедливости, о той правде, которую в муках осмысливают люди и в попытке достичь высоты ее срываются, разбивают свои личные судьбы и судьбы целых народов, но, как альпинисты, лезут и лезут по гибельно отвесному камню. Постижение правды есть высочайшая цель человеческой жизни, и на пути к ней человек создает, не может не создать ту правду, которая станет его лестницей, его путеводной звездой к высшему свету и созидающему разуму.

Но зэк, набегавший за полжизни срок на две жизни, молящийся о спасении души, – все же нехорошая правда, бессмысленная правда, и страшнее она лжи.

Сошнин таки осилился, заставил себя подняться с постели, помял перед зеркалом ладонями лицо – отчего-то оно так быстро заросло. Да нет, темно возле умывальника, или потемнело лицо от воспоминаний. Скорее всего, так оно и есть. Ведь перед самым походом в издательство, утром не ранним, выскоблился, намарафетился. Помочил расческу Сошнин, разодрал свалявшиеся волосы, погладил себя по голове и пошел за почтой. Под лестницей как было насвинячено, так все и оставалось: окурки, железные пробки, коробки от спичек и сигарет, рванье бумаги и фольги, растоптанные селедочные головы, куски хлеба. Здесь же, на газете, постеленной на пол, со всеми удобствами расположился посетитель: стакан, унесенный из автомата, в расковырянной фольге мертвое свечение плавленого сыра, надкушенное яблоко и темная, мрачная бутылища бормотухи с подтеками на наклейке.

– Дру-у-уг, – раздалось из-под лестницы, – какое сейчас время?

– Утро.

– Утро? Вот еще одно наступило. Бегит время, бегит… Так и жизнь пробегит…

Леонид поднимался по лестнице с газетами, сопровождаемый романсом: «Утр-ра туманна-а-ая, утра-ра се-эда-а-аеэ, даали лазуррныя, мрракам покрытыи…» Гость седьмого дома оказался меланхоликом. Певцом-меланхоликом.

В газету вложено письмо от Маркела Тихоновича. Сошнин его нетерпеливо разорвал.

«Добрый день! Веселый час! Дорогой мой сынок Леня.

Изболелось мое сердце об ваше здоровье. Были бы у меня крылушки, прилетел бы к вам. А не улетишь. Корова на дворе, что якорь на корабле, – держит. И хозяйство всякое кругом, да старуха одна боится ночью. Раньше никого не боялась: хоть ей черт, хоть ей поп, хоть муж, но нерьва ее здала в боях с врагами социализьма и со мной…»

Леонид улыбнулся и пошел скакать по письму, чтобы основательно перечитать его перед сном.

«Дошел до нас слух, вы опять с женою в разделе. Это нам большая досада. Как тут быть – ничё не придумаш. Токо одно скажу: нам, мужикам, надо и жалеть их, дур. Куда оне без нас-то? Говорил я тебе или нет, как в сорок девятом году уходил из дому – не стало мочи. Пристал я к одной хорошей жэншыне, из соседней деревни Тугожилино, вдове, – еще смолоду мы с ней знались. Починил ей домишко, скарб весь уладил, колодец почистил, скотину обиходил, живем, друг дружке не нарадуемся. А моя-то, Толька-то, совсем запурхалась, ниче ведь не умеет, токо лаяться и выступать. Приходила страмотить, окна била, блядев`онила. Я забеспокоился: Толька в нормальном состоянии за домом не следит, что тогда в ём деется, когда она в нервном приступе. Приковылял, как подневольный. Все у их запущено, не сварено, корова не продоена, на всю деревню орет, пчелы с дому их не выпушшают. Лерка золотухой обросла. И что, мне свою судьбу тешить? Эти ж пусть пропадут? Так и остался. Старуха блудней меня кличет, на месте действия, говорит, захватила…