Перекликались соловьи…

Я близ тебя стоял смущенный

Томимый трепетом любви…

Из окна барского дома, где все полно старо дворянскими традициями, доносятся аккорды рояля.

И эту прелестную песнь весне поет милый, нежный, серебристый голос.

Путилин подошел вплотную к Ехменьеву.

– Я влюблен в вашу усадьбу. Как мне хотелось бы осмотреть ее поближе.

Ехменьев – это была еле уловимая секунда – пристально поглядел в глаза знаменитому отдыхающему сыщику и насмешливо ответил:

– Мой дом к вашим услугам, Иван Дмитриевич.

– Спасибо! Ваша роща мне так нравится… И эти огни… И эта чудесная дорога…

«Врешь!.. Не того добиваешься…» – донеслось до меня бормотание соседа-помещика X.

Я поспешил сообщить это моему благородному другу.

– Смотри, Иван Дмитриевич, ты раскрыл карты.

Путилин, прислушиваясь к пению какой-то ночной птицы, как бы рассеянно ответил мне:

– Мы узнали друг друга.

– Как так? Ведь ты друг и родственник X., он сам – помещик.

В друге и родственнике X. он разгадал другого Путилина. Того Путилина, который до сих пор старался по мере сил и возможностей приносить пользу униженным, оскорбленным, истерзанным. Итак, борьба объявлена. Посмотрим, кто кого победит.

Окутанный дымкой лесного тумана, стоит заповедный лес. Спит он своим заколдованным сном. Лишь изредка его сон нарушают резкие звуки… О, не шутите с ними: это особенные звуки, звуки ночи!.. Прокричит птица, раздастся шелест чьих-то огромных крыльев, кто-то как будто заплачет, кто-то засмеется…

Ой ты, Лада, Лада,

Заповедный лес!..

Темнее тучи мчится Ехменьев к усадьбе:

«Кто выдал? Кто, проклятый? Этому я бы кол осиновый в глотку забил! Учуял… разнюхал… Ведь он – не человек, а черт. Кто еще его борол?..» Хлещут ветки всадника Ехменьева, словно Авессолома, по лицу.

«Убью! Шкуру спущу. Только бы добиться, только бы вызнать!»

Гневен, лютен прискакал он к усадьбе.

А его, конечно, уже ждут. Уже стоят, выстроившись, те рабы – «худые людишки», которые под ударами плетей готовы целовать его загаженные стремена. И он прошел в свой барский дом (ибо барство свое он почитал только по записи в шестую бархатную дворянскую книгу).

И когда он вошел, то крикнул:

– Эй, ловчего Сергуньку сюда!

Несколько минут прошло.

И вырос перед барином «холоп верный».

– Где жена? – заскрипел зубами Ехменьев.

– В опочивальне своей.

У Ехменьева было принято выражаться по-старинному с соблюдением стиля и колорита чуть ли не Домостроя.

– Скажи ей, туда иду. К ней. Пусть приготовится. Меня жди!

А сам думушку думает.

«Неужели? Да неужели?»

Вот и она, эта красивая, большая спальня.

Навстречу Ехменьеву робко поднялась молодая красивая женщина, жена его.

С ненавистью во взоре встретила она грозного мужа-палача.

– Здороваться вам не угодно? – Говорит, а сам кривится от бешенства.

– Мы виделись уже с вами, – сухо ответила Ехменьева.

– Так-с… А вот спросить мне надо вас кое о чем.

– Пожалуйста, спрашивайте.

– Скажите, это вы изволили нажаловаться на меня знаменитому Путилину?

– Что такое?

– То, что слышите.

– Какому Путилину? Я даже не знаю, кто это такой.

– Будто бы? Так, стало быть, не вы? Вы никого не посылали к нему в имение X.?

– Вы или пьяны, или с ума сошли! – негодующе-гневно вырвалось у нее.

– Хорошо-с… Мы еще побеседуем с вами.

Лютый помещик вышел и прошел на свою половину.

– Сергунька! Меду стоялого, живо!

Любимый ловчий, как верный пес, зарадовался.

Он знает, что если дело начинается с меду, то быть великой потехе-попойке.

И радуется этому лукавый, кровожадный раб, прошедший всю ехменьевскую науку, ох страшна она, эта наука!

– Слушай, Сергунька! Слушай меня внимательно. Надо нам с делом одним покончить.

– С каким-с?.. – рабски склоняется ловчий.

– Не догадываешься?.. А?..

Грозен голос, да и ответ страшен. Знает он, о чем речь ведет Ехменьев… Ну конечно, о барыне… Не в первый раз заводит об этом разговор он. А только жуть берет, робость, страх.

«Страшное ведь дело… И в ответе, случись что, ты первый будешь».

– Слушай же, Сергунька. Жил-был царь Иван Васильевич Грозный, – начал Ехменьев, отхлебывая мед стоялый из золотого кубка. – И грозен он, правда, был, но и велик… Так вот, однажды пришла ему на ум мысль: можно ли убить человека так, чтобы следов насильственности не было? Думал он, думал… Надоели ему обычные казни: и смола, и олово, и печь огненная… И придумал он особенную пытку… Запытаешь человека, умрет он, а следов никаких не видно.

– Какая же такая казнь, пытка эта? – спросил любимец помещика-палача.

– А удумай! Ну-ка?

Отрицательно покачал головой ловчий:

– Где же мне, глупому, задачу такую мудреную решить…

Задумался на секунду Ехменьев.

– Девок или баб наших, Сергунька, многих знаешь?

Усмехнулся противной, развращенной улыбкой Сергунька.

– Есть тот грех, благодетель…

– Кто из них чего особенно боится? Не знаешь?

Невдомек ловчему-любимцу, о чем спрашивает барин.

– К-ха, – усмехнулся он. – Мало ли чего они боятся.

– Ну, а…

И склонив свое барское лицо к лицу своего верного холопа, Ехменьев начал ему что-то подробно объяснять.

– Боятся?

– Ох, как еще благодетель!..

– А кто особенно боится?

Хихикает опять ловчий, верный участник барских оргий.

– Да Варвара…

– Девка? Молодуха?

– Молодуха.

– Ну так вот что, Сергунька: сегодня ночью мы устроим пробу. Понял?

– Как не понять…

– Доставь ее. Скажи, барин требует. Жалко тебе ее?

– Да я… Господи… для вас-то!

В доме Ехменьева есть одна заповедная комната. В этой комнате всегда происходили оргии. Это были такие попойки, от которых волосы становились дыбом. То, что проделывал тут Евграф Игнатьевич Ехменьев, превышало всякое вероятие. Но все это, под страхом смертельных мук, хранилось в глубокой тайне.