Путилин выразительно посмотрел на меня и ответил:

– Вы правы, нервнобольных не следует насиловать. Это их больше раздражает.

Обед окончился.

Опять, как и вчера, темнее тучи черной приехал в свою усадьбу поздно вечером Евграф Игнатьевич, лютый помещик.

– Ох, этот дьявол, этот Путилин! Чую я в глазах его недоброе. Точит он когти на меня, ох, точит.

Тоска, злоба грызут его.

И опять перед ним появился любимый ловчий Сергунька.

– Пей!

И сам протянул, своей собственной дворянской ручкой, холопу верному огромную чару вина.

Болит у того с тяжелого похмелья голова. Обрадовался холоп, духом выпил чару и к ручке барской припал.

– Ну, слушай, Сергунька, сегодняшней ночью опять пробу будем делать.

– С Варварой?

– Нет, не с Варварой, а с той, кто побольше ее этого боится.

– Кто же это, господин милостивый?

– Жена моя, Евдокия Николаевна. Хочется мне ее пощекотать, да такой щекоткой, чтобы она… – Ехменьев, с налитыми кровью глазами, понизив голос, добавил: – Чтобы она больше не мешала мне. Понял, Сергунька?

Грузно подошел Ехменьев к денежному шкафу, вынул из него кипу бумажек и протянул своему развратному наперснику.

– На, держи. Вперед за дело плачу.

Шумит в голове Сергуньки, выпитое вино на старые дрожжи попало. Еще пуще вчерашнего охмелел он, а хмель его всегда несла с собой ярость, хорошо вспоенную его великолепным барином.

– Когда же?

– Да вот, когда все уляжется, успокоится. Часов около двух ночи. Ступай пока!

– А… коли кричать начнет? Вроде, как Варвара…

– Не будет. Все, все, Сергунька, удумал я. А только обязательно сегодня дело надо окончить, потому что дьявол стережет меня. Сегодня не сделаем – никогда не сделаем.

Ушел Сергунька.

Ехменьев пришел к жене.

– Что тебе надо, пьяное чудовище? – вызывающе спросила его Евдокия Николаевна.

Стоит, сама белее полотна, а глаза горят злобой, ненавистью.

– Ого! Со мной, со мной так разговаривать изволите?

– Да, с тобой! Ты думаешь, я тебя боюсь? Ни капельки!

– И… и с любовником своим целоваться опять будете?

Побагровел весь в лице лютый помещик.

– Буду. При тебе буду! Я ненавижу тебя, ты гадок мне, а он, Васенька, мил, любезен сердцу моему.

Рев дикого зверя пронесся по комнате Евдокии Николаевны.

Ехменьев бросился на жену со сжатыми кулаками.

– Постылая! Проклятая! Убью! – Хоть и бледнеет все пуще и пуще Евдокия Николаевна, а сама злобно, вызывающе хохочет.

– Не боюсь! Не боюсь! Изверг пьяный, изверг!

Ехменьев вдруг преодолел свой безумный гнев.

– Хорошо… хорошо-с. Мы… мы сведем наши счеты! – прохрипел он и вышел из комнаты жены.

Было около полуночи. Тяжело ему. Спать хочется. Голова, наполненная винными парами, клонится к мягкой пуховой подушке.

И заснул зверь-человек.

Это был хотя и свинцовый сон, но полный кошмарных видений.

Снится, грезится ему, что он идет по озеру. А озеро-то все из крови. Пенится, хлещет и жалобно стонет кровавое озеро. Страшно ему. Почему вместо воды кровь? Откуда она взялась? Все выше и выше подымаются кровавые волны, грозя его захлестнуть…

И вдруг на пурпурно-красной поверхности озера начинают появляться фигуры. Одна, другая, третья… Изможденные лица, все в крови. Перебитые руки, рассеченные спины плетьми дворянскими, записанными в шестую дворянскую бархатную книгу. И протягивают руки эти мученики к нему и скорбно-скорбно говорят:

– За что ты нас мучил? Что мы сделали тебе худого, изверг?

Ужас охватывает то, что называется у Ехменьева душой. Волосы становятся дыбом.

– Пустите! Дьяволы! Пустите!

И, весь облитый холодным потом, вскочил Ехменьев.

Вскочил – и затрясся: перед ним стояло белое привидение. Белая мантия, длинная-длинная. Большой красный крест на груди.

Сомлел лютый помещик. Хочет перекреститься – пьяная рука не подымается.

А голос, таинственно-чудный, гремит ему:

– Покайся, нечестивец! Покайся, пока не поздно! Дашь ли ты мне клятву в том, что не будешь больше мучить, пытать горемычных бедняков?

– Кто… кто ты? – в смертельном ужасе лепечет Ехменьев.

Я кровь замученных тобой. Я – совесть твоя. Во мне все муки, все страдания бедных рабов тьмы.

Широко раскрыты глаза Ехменьева. А страшный призрак все удаляется, удаляется…

И исчез.

С полчаса сидел лютый помещик, как оглушенный. Потом вдруг вскочил, словно зверь разъяренный:

– Сергунька!! Эй! Сюда!

И когда тот предстал перед ним, хрипло бросил ему:

– Дьявольское искушение. Пора теперь. Идем.

Мертвенно-тихо было в старопомещичьем доме. Слышно было, как скребутся мыши, как тикают часы.

Страшно Евдокии Николаевне.

Хоть и хочется ей, мучительно хочется верить в то, что этот неведомый, загадочный Путилин спасет ее, а все же страх холодной змеей заползает ей в душу.

– Защити, спаси, помилуй! – молится она.

Шаги… что это? Как будто не один он идет.

Кто же с ним может быть?

С ужасом уставилась она на дверь.

В дверях стоял Ехменьев, а за ним – ловчий Сергунька.

– Что это значит? Как вы смеете приводить ко мне в спальню ваших слуг?

Гневом загорелись глаза бедной женщины. О страхе даже забыла.

А муж-зверь все ближе и ближе подходит к ней.

– Зачем ловчего к тебе привел? Сейчас узнаешь. Молись! Настал твой последний час. И умрешь ты такой смертью, что тайна ее никем не будет разведана.

– Ты с ума сошел, зверь?! Ты – пьян. Поди, проспись.

Ехменьев мигнул пьяному ловчему.

Миг – и тот бросился на свою госпожу. Только теперь, когда она очутилась в сильных, потных лапах челядинца, Евдокия Николаевна поняла, что ей действительно готовится что-то страшное, роковое.

Она громко, жалобно закричала:

– Спасите! Боже мой, за что? За что?

– За измену, проклятая!

– Богом клянусь, не изменяла тебе я!