Это была моя идея. Жить на Оланде невозможно — это я поняла почти сразу же, как приехала. Ну, может быть, не сразу, а месяца через два. Жить невозможно, дышать невозможно. Нет никаких надежд, нет смысла строить планы на будущее. Когда осмотрены все достопримечательности, и снята квартира, и приготовлен обед, и заштопаны носки, больше тут делать нечего. И, главное, меня не покидала мысль, что я окружена психами и что вся жизнь на острове — это полный абсурд, бред сумасшедшего, чёрный юмор, придуманный способ обмана.

Мне говорили: а ты заведи ребёнка, и свободного времени не останется. Это правда, свободного времени не будет, но разве проблема в этом? Ну как вы не понимаете! Я хочу не просто занять время, мне мало просто есть, спать, работать и покупать вещи. Я хочу жить, и жить хорошо! Я переехала за границу, чтобы жить полной жизнью, а не только существовать, проживать день за днём! И потом, как я объясню это своему предполагаемому ребёнку? «Мама, как я появился?» — «Ну, понимаешь, сынок, однажды мне было нечего делать, ну вот мы с папой и решили завести тебя…» Довольно-таки цинично по отношению к этому ребёнку, правда же?

Нет, это совсем не то, что я хотела. Я ехала сюда, чтобы вести ту жизнь, о которой всегда мечтала. Чтобы были друзья, чтобы пить кофе в центре города и обсуждать новинки литературы, чтобы танцевать в ночных клубах, а потом бежать домой по тёмным улицам и смотреть, как из-за кирпичных труб встаёт солнце. Недаром я везла с собой две сумки дискотечной одежды вместо практичных свитеров и сковородок! За два года я ни разу не надела эти платья с блёстками, и сами платья давно уже потерялись в переездах.

Я хочу отсюда уехать. Почему у меня нет крыльев? Я бы поднялась над землёй, я бы полетела прочь, прочь отсюда! О, как я была бы счастлива! Я даже сумки не хочу собирать, не хочу перевозить все эти тряпки и коробки, не нужно мне ничего. Вскочила бы и полетела отсюда, ничего не взяв, прямо в той одежде, которая на мне сейчас надета. Если бы только была хоть малейшая возможность!

Мы долго думали, планировали и просчитывали, но в конечном итоге пришли к выводу, что никаких возможностей для переезда у нас нет. И чем дольше мы будем думать, тем больше испугаемся и тем дольше никуда не уедем. Поэтому лучше перейти от размышлений к действиям. И вот Бенни отправился в Стокгольм. Я поцеловала его на прощанье и помахала рукой. Посмотрим, что у него получится.

А я пока что осталась на Оланде. Я переехала в хостел, тот же самый, где жила два года назад, когда только приехала на остров. Правда, тогда у меня была большая комната с пятью кроватями, а теперь — маленькая с одной. Плата же не изменилась. Наверное, за два года цены подскочили. Кухни нет, в конце коридора общая комната, где имеются электрический чайник и микроволновка.

Два года назад я жила здесь в августе-сентябре, теперь же начало января. Тогда хостел населяли туристы и отдыхающие, а сейчас странные мрачные типы, которым нечего ждать от жизни. Да они и не ждут. Совершенно спившиеся финны, приехавшие не с материка, которые работают на каком-нибудь заводе, а в свободное время пьют в одиночестве в своих комнатах.

Я живу одна, с собакой. Иногда по коридору носятся очумевшие соседи, орут во всю глотку. Наша избалованная домашняя собачка начинает скулить и забивается под кровать. Но я её успокаиваю: «Ничего, ничего, не бойся, вылезай». Сама же я ничего и никого не боюсь. Пьяные финны стучат в мою дверь, просят то сигарет, то спичек, то соли. Я иду по длинному коридору, где стены пахнут антисептиком, ставлю чайник, жду, пока закипит. А что они могут мне сделать? Да ничего! Ну, скажут что-нибудь, ну и что?

Собак в хостеле держать нельзя, но управляющего никогда нет, и он не видит. Моя работа начинается в шесть утра, надо успеть погулять, и мы выходим в пять. Именно в это время управляющий почему-то иногда бывает на посту. Тогда мы вылезаем по пожарной лестнице. Сперва я скидываю собаку, и пёс летит со второго этажа, визжа от ужаса, приземляется в сугроб, потом я спускаюсь сама. Какая снежная зима в этом году! Глубокие сугробы лежат с самого ноября и не тают, а каждый день снега наметает всё больше и больше.

В комнате имеются только кровать, заваленная всем на свете, масса коробок с нашим барахлом, телевизор и собачья подстилка. Пёс волнует меня больше всего. Ему ведь не объяснишь, почему всё вдруг стало так странно и неприятно, почему рухнул привычный уклад жизни, и гуляем мы теперь совсем в другое время, и корм стал более дешёвым. Я чувствую себя виноватой, поэтому после работы гуляю с собакой дольше, чем обычно.

Мы уходим далеко и бродим час, и два, а то и три. Дома ведь меня никто не ждёт. Мы слоняемся по заснеженным улицам, смотрим на огни в чужих окнах, на дома, украшенные к Рождеству. Вот семья садится за ужин, женщина подаёт курицу на железном противне. У них — семья, дом, быт, интимные сцены. Посторонние на просмотр не приглашаются. У них существуют свои отношения, может быть непростые. У меня же никого нет.

Я возвращаюсь в свою комнату, где всё раскидано и нет даже намёка на семейную жизнь. На подоконнике киснет пачка кефира и черствеет хлеб. Морковка проросла и распространяет вокруг себя парниковый запах. Я включаю телевизор, там показывают местную программу, которую я уже видела раз двадцать. Я набираю номер Бенни, но он не берёт трубку. Наверное, чем-нибудь занят. Они там, в городе, всегда чем-то заняты. У меня не работает Интернет. А на часах ещё всего лишь шесть вечера. Тогда я надеваю пуховик с капюшоном и иду в город. Интернет должен быть в отеле. Дорога пустынна, снова валит снег. Пройдя пешком километра три, я вспоминаю, что по вторникам Интернет-кафе закрыто, и поворачиваю назад. В номере всё по-старому, собака спит. За стеной вопят пьяные соседи.

Я решаю спать и выключаю свет. Но в комнате не становится так уж темно. Мои окна выходят на задний двор какого-то дома. Там во дворе стоят искусственные олени с Санта-Клаусом, горят лампочки на деревьях, светятся звёзды в окнах. Я открываю окно и закуриваю, падает снег. Там, на улице, чей-то Новый год, не мой.

Если высунуться из окна и посмотреть направо, то увидишь очень странный дом. Я его зову «Дом Бабы-яги». В нем определённо живут, потому что дым из трубы идёт. Но во дворе никогда никого не видно. Не протоптана тропинка от калитки к дому, и на крыльце ни одного человеческого следа. Иногда я вижу, как шевелится на окне занавеска. Значит, там всё-таки кто-то есть! Но почему он в таком случае не выходит? Может быть, в доме живёт инвалид? Но почему к нему не приходят из комитета социальной помощи? Должны же его проведать! Наверное, этот человек добровольно остаётся в заснеженном доме и целыми неделями не высовывает носа на улицу. Он, наверное, давно уже всё понял. Действительно, куда ему идти, если даже Интернет не работает по вторникам? В гости его, может быть, никто не ждёт, а слоняться по улицам без всякой цели способен разве что псих. Хотя сложно сказать, кто именно псих: тот, кто слоняется без дела по пустынным улицам, или тот, кто сам себя замуровал дома. Оба?

«Дом Бабы-яги» занимает моё воображение. Я разглядываю его часами, стараясь засечь хоть малейшее присутствие жизни. Вот вроде бы донёсся какой-то звук? Нет, это машина проехала по шоссе. Вот вроде бы огонёк мелькнул в глубине дома. Телевизор? Нет, показалось, это луна отсвечивает от окон.