Откуда бралась эта святость? Была ли она в них раньше? Ведь не они же бесчинствовали в Каире, громя лавки на базаре и громогласно понося египтян, мерзко и злобно передразнивая отрывистые команды британских офицеров.

У сестер выпала свободная минутка, они пошли в столовую поесть, и удивительным образом все потонуло в слухах, байках и домыслах. Наоми, которая спустилась с палубы, сидя за столом, выглядела задумчивой, бледной, и Салли подошла к ней и спросила, как там было, ну, наверху. Наоми рассеянно отмахнулась. Салли из ее слов поняла, что раненых было столько, что сам Хукс, кажется, ставил диагнозы почти наугад. А бывало, что и фатально запаздывал. Сама же Наоми, считай, ерундой занималась… и потом — плохое освещение, изодранное в клочья, грязнущее обмундирование… Путались и санитары, прикрепляя раненым неверные бирки. Слишком много их поступало. Слишком много и для судна, и для санитаров, и для Хукса. И для меня. Я никогда ничего подобного в жизни не испытывала…

Салли чмокнула ее в темечко, но потом, догадавшись, отошла, просто чтобы не досаждать Наоми.

Кэррадайн сообщила, что последние несколько часов она дежурила в офицерской палате ходячих. Услышав, как другие обсуждают, что, мол, на палубе почти не услышишь жалобных криков и стонов, Кэррадайн тут же заверила всех, что некоторые из офицеров в открытую хныкали, проклиная судьбу.

— Я бы тоже хныкала, — внезапно с убежденностью проговорила Наоми. — И судьбу проклинала бы.

Салли, не в силах проглотить кусок, сидела на другом конце стола с кружкой чая. Этот непонятный эмоциональный взрыв сестры заставил ее нахмуриться, и, протянув руку, она потрепала Наоми по плечу, словно никакого объединявшего прошлого у них и не было. Исключительно настоящее. Именно оно и властвовало над ними теперь.

— Бьюсь об заклад, что именно они, — сказала Кэррадайн, — пускали пыль в глаза в больнице Мены и в баре «Шепард». Бьюсь об заклад, что именно они были героями в баре «Паризианы».

Воцарилось краткое молчание.

— В Египте солдаты вели себя как дикари, — промолвила наконец Наоми. — А здесь они святые. Ни дать ни взять монахи. Не будь к ним жалости, все было бы просто прекрасно. Их раны — от дьявола, но в их долготерпении — сам Бог.

— А вы не подумали, что здесь им может быть даже лучше, чем в убогих квартирках у себя на родине? — несколько патетично предположила Онора.

После обеда Кэррадайн сообщила, что Митчи, побывав в палатах ходячих раненых офицеров, призвала их — хороших ребят, на самом деле хороших — уважительно относиться к медсестрам. Мол, они все-таки не горничные и не рядовые.

Потом Кэррадайн рассказала, что стоявший в коридоре австралийский полковник, широколицый, симпатичный, но полноватый, услышав ее слова, тоже вошел. Британец, если судить по акценту, но так загореть он мог только под австралийским солнцем.

— Браво, старшая медсестра, — сказал он. — Задайте жару этим придуркам!

А к вечеру Кэррадайн в столовой во всеуслышание объявила, что среди офицеров есть и весьма приличные, и немало, и что многие из них уже сами передвигаются на костылях.

В какой-то момент все вернулись на свои посты. Обстрел по непонятным причинам приостановили. Требовалось снова делать перевязки. Промывать раны. Измерять пульс. Впрыснуть положенные дозы морфия. На Салли эти спринцевания и перевязки, требовавшие от нее недюжинного внимания, действовали даже благотворнее, чем на солдат. Именно благодаря им она сохраняла душевное равновесие в этом кровавом смраде. Рутина мелких лечебных ритуалов не позволяла ей поднять глаза и увидеть всю массу раненых от фальшборта до фальшборта.

На койке лежал солдат, чью рану как раз разбинтовали, и стало видно его лишенное глаз лицо, половина которого превратилась в фарш. Возраст определить было невозможно. Однако судя по отсутствию волос на груди, он был молод. Здесь само милосердие оказалось в тупике. В свежем хирургическом халате возник капитан Феллоуз и при виде раненого испустил совсем не присущий медику стон, означавший, что тут уж точно ничего сделать нельзя. Уилсон поддерживал голову раненого, а Онора обмыла ему лицо. И тут у Салли мелькнула преступная мысль: дайте вы ему три грана морфина, избавьте его навек от постигшего его кошмара.

А тот продолжал жить. Другие умирали, испустив легкий последний вздох или в мучительной агонии, санитары их уносили, приносили и клали на их место новых раненых с верхней палубы. Передники у всех медсестер и санитаров были в пятнах крови, и не было времени переодеться. Сама Митчи спускалась к ним на палубу в окровавленном переднике, но ее полный решимости вид говорил, дескать, все нормально — порядок в конце концов обуздает хаос.

— Молодцы! — коротко подбадривала она.

Помимо постоянного шума от сотрясений корпуса, время от времени раздавался грохот стальных переборок судна, когда санитары натыкались на них носилками, доставляя очередного раненого. Им во что бы то ни стало нужно было уложить в буквальном смысле человеческий груз, и они рьяно отыскивали пока еще незанятый кусок палубы. И, взвинченные до предела, докучали всем криками и дурацкими вопросами. Им и в голову не могло прийти, что в один прекрасный день придется заниматься этим, что корабль так внезапно и необратимо преобразится. Их представление о мире перешагнуло границы понимания. Выяснилось, что, если слишком резко опустить на палубу носилки с тяжелораненым или всего-навсего слегка их наклонить, осколок кости может рассечь артерию или же сместившийся в результате даже легкого толчка осколок закупорит вену или артерию, вызвав кровотечение.

Один солдат, моложе Салли, когда они с Онорой к нему подошли, неожиданно расплакался — у него на глазах убили его брата. А потом вдруг завопил от боли, причиняемой раной. Никакие болеутоляющие мальчишке не помогали. Очищая ткани от застрявшей между ребрами грязи, Онора опустилась на колени.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Питер, — ответил юноша. — А брата моего звали Эдгар. Как мне об этом написать родителям?

Салли пошла к тележке за полагавшейся ему для утоления телесной и душевной боли четвертью грана морфия, но не осталось, оказывается, ни одного. Только в перевязочной она нашла заткнутую резиновой пробкой бутыль с раствором. Вокруг валялось множество использованных игл. Онора вернулась всего с восьмушкой в шприце, поскольку должна была думать и о других раненых. Когда молодой солдат успокоился, Онора извлекла из раны калипер.

В какой-то момент закончились перекись водорода и йод. Санитары разнесли хлеб, мясные консервы и чай в жестяных кружках раненым, которые могли самостоятельно есть.

— Молодцы, молодцы, — приговаривала Митчи, проходя между ними.

Салли продолжала промывать и очищать трепетавшие раны от въевшейся грязи Дарданелл, извлекать клочки форменной одежды из продырявленных челюстей и ног, из околосердечной области, из шеи — избавляя раненых от инвалидности или даже смерти. По мере иссякания запасов морфия стоны раненых учащались, становились громче. Лишившиеся ног и рук на берегу или в операционных «Архимеда», наблюдая за происходящим, казалось, готовы были дать четкие, пусть иногда и скоропалительные оценки квалификации медработников. Когда Салли вместе с остальными медсестрами прочищали и спринцевали швы, они видели выведенные из ран резиновые трубки дренажей, другие же раны были полностью зашиты, будто ради сохранения в тайне всего, что творится внутри. В этом и заключалось основное противоречие хирургии.