«Я мог заблуждаться, могу и впредь, но быть неблагодарным не могу… Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое», – писал он и радовался, что супруга, а в будущем и выросшая дочь узнают о его благодарности. Николай I, конечно, не поверил бы, что он действительно испытывал к нему это чувство: в этом Рылеев не усомнился ни на минуту. Но для него это было уже не важно.

Он дописал письмо, уточнил у тюремщика число и несколько раз взмахнул исписанным листом бумаги, давая чернилам подсохнуть. Солдат забрал у него и этот лист, и все письменные принадлежности и молча удалился, вновь оставив поэта наедине с роящимися у него в голове стихотворными замыслами. Кондратий Федорович устало вздохнул и опять растянулся на койке. Если бы надзиратель хоть на минутку отвернулся, когда он писал! Он бы спрятал под одеяло один лист бумаги, и, возможно, это помогло бы ему теперь сосредоточиться! Но теперь сожалеть об упущенном шансе заполучить бумагу все равно было слишком поздно.

Через час в замке на дверях камеры снова заскрежетал ключ: подошло время прогулки. Рылеев поплотнее запахнулся в тюремную робу, вышел в темный коридор и зашагал привычным путем к выходу во двор крепости. Там уже бродили, хмуро поглядывая то друг на друга, то на возвышающийся над ними едва различимый в туманном петербургском воздухе шпиль, несколько его бывших соратников. Они вяло кивнули Кондратию, он так же нехотя кивнул в ответ. Разговаривать им уже давно было не о чем. Каждый был погружен в свои собственные мысли.

А ведь еще совсем недавно они так радовались встречам на прогулке и спешили поделиться всем, что было с ними на допросах и что они слышали от тюремщиков!..

– Ты представляешь, что мы вчера узнали? – к Рылееву подошел возмущенный Николай Бестужев. – Знаешь, почему Одоевский так и не стал мне отвечать?

Кондратий покосился на замершего в нескольких шагах от них надзирателя и незаметно указал на него глазами Николаю. Но тот в ответ лишь пренебрежительно махнул рукой:

– Они уже давно за нами не следят! Что мы здесь, в кутузке, можем сделать – новый заговор устроить?

Говорил он, правда, на всякий случай достаточно тихо, чтобы присматривающие за выведенными на прогулку заключенными солдаты не расслышали его слов. Но те и в самом деле выполняли свои обязанности равнодушно и явно не ждали от бывших бунтовщиков никакого нарушения правил.

– Так что там с Одоевским? – вернулся Рылеев к первой фразе Бестужева. Он хорошо помнил, как Николай и его брат Михаил радовались, что оказались в соседних камерах. На одной из прогулок, когда они оказались во дворе одновременно с Кондратием, братья рассказали, что сначала просто стучали друг другу в стену, чтобы не чувствовать себя одинокими по ночам, а потом им пришла в голову идея переговариваться таким образом.

– Буква «Аз» – это один удар в стену, «Буки» – два и так далее, – с гордым видом объяснил Рылееву эту премудрость Михаил Бестужев. – Выбьешь одну букву – и делаешь паузу, выбьешь все слово целиком – пауза чуть больше. Мы уже наловчились быстро перестукиваться и все понимать!

– А еще мне один тюремщик проболтался, что с другой стороны от моей камеры сидит Одоевский, а после него – ты! – добавил Николай. – Так что в скором времени жди вестей. Я попробую научить перестукиваться Александра, и мы сможем разговаривать все вчетвером.

О поэте Александре Одоевском Кондратий слышал, что его не пускали гулять из-за его слишком буйного нрава. Перспектива поговорить с ним и с Бестужевыми была так заманчива, что всю следующую неделю он с нетерпением ждал, когда же в одну из стен его камеры раздастся стук. Он не знал, с какой именно стороны сидит Александр, и время от времени прислушивался то к одной, то к другой боковой стене, но за ними было тихо, а стучать первым Рылеев не решался – вдруг за стеной окажется не его собрат по перу, а кабинет кого-нибудь из тюремного начальства?

На одной из следующих прогулок он снова встретил Николая Бестужева, и тот пожаловался, что Одоевский не понимает его стука и начинает так громко колотить в стену в ответ, что его уже несколько раз отводили на сутки в карцер. Еще через пару недель Михаил Бестужев обрадовал Рылеева, шепнув ему, что Одоевский наконец понял, чего от него хотят, и скоро они наконец смогут переговариваться все вместе в любое время. Однако дни шли за днями, а стука в стену Кондратий так и не дождался. Он все-таки рискнул постучать в обе стены сам, но из соседних помещений не последовало вообще никакого ответа. В конце концов Рылеев решил, что Одоевского перевели в другую камеру, и распрощался с надеждой на беседы с товарищами при помощи стука. А ближе к весне ему уже и не слишком этого хотелось. Что он мог сказать своим товарищам по несчастью? Пожаловаться на то, что хочет, но не может писать стихи? Одоевский бы его просто не понял. Сам он мог сочинять и без бумаги, и вообще без возможности сосредоточиться – ему ничего не стоило за минуту экспромтом создать едкое саркастическое или, наоборот, торжественное и радостное четверостишие и тут же забыть о нем, обратив свое внимание к чему-нибудь другому. Да и Бестужевы, скорее всего, посчитали бы неприятности Кондратия несерьезными и не заслуживающими внимания…

Теперь же Рылееву и вовсе было неинтересно, почему создателям тюремной азбуки не удалось осуществить свой план и связаться с ним через Александра. Он лишь испугался, что с Одоевским что-то случилось, но своей следующей фразой Николай Бестужев его успокоил.

– Ты можешь себе представить? – пробубнил он с перекошенным от злости лицом. – Этот болван не знает азбуку по порядку!!!

Кондратий Федорович в ответ только вздохнул и развел руками. Еще недавно он бы и удивился услышанному, и рассердился на не удосужившегося выучить алфавит товарища, и посмеялся бы над таким нелепым препятствием, из-за которого Бестужевы так и не смогли пообщаться с ним. Но теперь это все было ему безразлично. Заговорщики, не являющиеся на место восстания, поэты, не знающие азбуки, – все это казалось ему теперь звеньями одной цепочки, последним кольцом которой и было их заключение в крепость. Точнее, предпоследним, за которым должно было последовать еще одно – окончательный приговор.

– Очень жаль, – сказал он Бестужеву, решив все-таки заступиться за человека, который, как и он сам, умел писать стихи. – Александра никогда не заботили никакие земные дела, он же весь был в своей поэзии…

– Недоросль он безграмотный, вот кто! – все так же резко буркнул в ответ Николай. По всей видимости, он ожидал, что Кондратий выскажется об Одоевском менее мягко, но доставить ему такое удовольствие Рылеев был не в состоянии. Никакой злости или досады на сорвавшего планы братьев Бестужевых Александра он не чувствовал.

Надзиратель стал поглядывать на беседующих узников более подозрительно, и Бестужев первым сделал другу знак разойтись в разные стороны: испытывать судьбу все же не стоило. Рылеев согласно кивнул и медленно зашагал по тюремному двору. Мысли его снова вернулись к жене с дочерью и к щедрым подаркам императорской четы, благодаря которым они теперь могли бы долго не знать никакой нужды. «Романов победил, – понял он внезапно. – Окончательно победил, и случилось это не зимой, когда он разогнал наше выступление, а сейчас, когда стал помогать нашим близким. Он победил, а мы проиграли».