Оказавшись в этом кабинете лицом к лицу с только что вступившим на престол царем Николаем в первый раз, он отказался отвечать на вопросы и за все время, что его продержали там, не произнес и десятка слов. Император держался невозмутимо, но от Павла не укрылась хорошо скрываемая им злость, и в свою камеру он вернулся очень довольным и гордым собой. Тогда он был уверен, что точно так же промолчит на всех допросах и до последней минуты не сдастся, не сделает своим врагам ни малейшей уступки, не расскажет ничего о тайных обществах и о людях, которые входили туда вместе с ним. Эта уверенность была так велика, что он оставался спокойным, несмотря на угрозы тюремщиков и обещания Николая I четвертовать всех участников бунта, включая даже тех, кого не было на площади и кто вообще лишь несколько раз присутствовал на тайных собраниях. Она даже поддерживала Пестеля в слегка приподнятом настроении, которое не могли испортить ни холод и сырость в камере, ни гнетущая тишина и темнота карцера, ни изматывающее хуже самой тяжелой работы бездействие.

Но так было лишь в первые недели его заключения. С тех пор прошло полгода.

– Павел Иванович, это наша с вами последняя встреча, – заговорил император, дождавшись, когда Пестель сядет, а охрана отойдет немного в сторону, чтобы не мешать ему вести допрос. – Вы не хотите еще что-нибудь добавить к уже сказанному?

Павел вспомнил последнюю встречу с царем, потом несколько предшествующих ей допросов и равнодушно передернул плечами:

– Больше мне добавить нечего, я рассказал все.

– Что ж, по всей видимости, это действительно так, – ответил Николай, опуская глаза на лежащую перед ним внушительных размеров стопку бумаг. – Но если вы вспомнили еще кого-нибудь из членов ваших тайных обществ, вам следует назвать их сейчас.

Пестель медленно покачал головой:

– Я назвал всех. Зачем мне еще кого-то скрывать?

– Да, вы назвали всех, – подтвердил Николай I. – Сто двадцать имен. Многих мы не арестовали бы без вашей подсказки, Павел Иванович.

Пестель ничего не ответил. Лицо его оставалось непроницаемым и по-прежнему не выражало никаких эмоций. Но и его царственного собеседника как будто бы и не интересовало, о чем думал приведенный к нему бунтовщик. Он лишь слегка кивнул, словно тот подтвердил какие-то его ожидания, и снова опустил глаза на разложенные перед ним бумаги.

Павел ждал. Не мог же император вызывать его на допрос только ради того, чтобы спросить, не забыл ли он кого-нибудь из участников тайных обществ! Он, без сомнения, должен задать ему еще какие-то вопросы. Хотя о чем еще его можно было спрашивать после того, как он несколько месяцев давал подробные показания, Пестель даже не догадывался.

– А вы знаете, что не все ваши сообщники были с нами столь же откровенны? – спросил неожиданно Николай. – Некоторые вообще никого не выдали, так и промолчали во время всех наших с ними встреч. Лунин, например, Усовский, Якушкин… Хм, вы меня слушаете?

– Да, – ответил Пестель, но в его голосе звучало такое нескрываемое равнодушие, что было очевидно: то, о чем говорил царь, не интересовало его вообще. Однако Николая это как будто не удивило: присмотревшись к безразличному лицу своего собеседника, он лишь утвердительно кивнул, словно соглашаясь с какими-то собственными мыслями.

– Вот поэтому вы и проиграли, – сказал он, обращаясь не столько к Павлу, сколько к самому себе. – Не лично вы, а вся ваша разбойничья шайка. Вы не могли победить, потому что побеждают всегда достойные люди. Те, кто не способен предать своих соратников. И кому не все равно, что с ними и их друзьями будет потом.

Пестель молчал, не пытаясь ни возразить, ни согласиться с услышанным. Его лицо так и осталось непроницаемым, так и не выказало никаких чувств. Он ждал, когда закончится допрос и его отвезут обратно в крепость – теперь это было его единственным желанием. Все остальное действительно было ему безразлично.

– Уведите! – бросил император стражнику и снова стал просматривать бумаги на своем столе.

Не дожидаясь, когда стражник заставит его выйти, Пестель повернулся к нему и привычно закрыл глаза. Черная повязка снова стянула его голову, с силой надавив на глаза, и он слегка поморщился от боли. Солдат подтолкнул его к двери, и он вышел из императорского кабинета, умудрившись не споткнуться на пороге и не задеть плечом дверной косяк. А потом снова был путь по коридорам и залам, все такой же длинный и запутанный, и Пестелю опять казалось, что его ведут другим путем, не тем, по которому он пришел на допрос. «И чего эти конвоиры сейчас-то петляют? – удивлялся он про себя. – Романов же сказал, что это была наша с ним последняя встреча! Значит, больше меня сюда приводить не понадобится…»

Слова императора о последней встрече сразу же врезались Пестелю в память, но при этом не поколебали его душевного равновесия. Без сомнения, они означали, что следствие по делу обоих тайных обществ закончено и в ближайшее время всем их участникам вынесут окончательный приговор. Либо их отправят на каторгу, либо – в гораздо более далекое место, откуда люди уже не возвращаются… Но какое бы решение Николай ни вынес, к чему бы ни приговорил участников несостоявшегося заговора, никто из них уже точно никогда бы не попал к нему во дворец. Тем не менее Пестеля вели по дворцовым залам с повязкой на глазах, не позволяя ему увидеть, где он находится. И он по-прежнему мог лишь мысленно отмечать про себя особенности залов, в которых оказывался: «Какая-то большая комната с гулким эхом от наших шагов… Какая-то лестница, покрытая толстым ковром… Дверь скрипучая – кажется, я ее помню, она где-то недалеко от выхода на улицу…»

Он не ошибся: следующая дверь, тоже открывавшаяся с тихим, почти неслышным скрипом, выпустила их с конвоиром из царского дома. Холодный и влажный, несмотря на летнее время, ночной воздух охватил Павла, но он не успел как следует продрогнуть: конвоир быстро довел его до экипажа, внутри которого было достаточно тепло. С Пестеля опять сняли повязку, но окна в экипаже были, как всегда, закрыты темными занавесками, и по каким улицам его везли обратно в Петропавловскую крепость, он тоже так и не узнал. Впрочем, его интерес к маршруту из крепости в Зимний дворец и обратно, и без того весьма слабый, на обратном пути угас окончательно. Мысли его вернулись сначала к первым допросам у императора, на которых он еще никого не выдал, потом – к тому дню, когда его арестовали, а потом и вовсе перешли к далекому прошлому, когда все дела тайных обществ еще только начинались…

С каким огромным количеством людей он тогда беседовал на очень откровенные и опасные темы! И как по-разному все они начинали относиться к нему после таких разговоров! Павел Иванович очень хорошо знал о том, какое мнение сложилось о нем у большинства вступивших в общество людей, – все они рассказывали ему друг о друге, и ни у кого из них даже мысли не возникало, что это тоже можно назвать доносами. А Пестель не уставал удивляться их рассказам. Одни соратники видели его приятным в общении и достаточно мягким человеком, другие – поражались и даже слегка пугались его жестокости, для некоторых он был суровым руководителем, которого невозможно ослушаться, а для иных – снисходительным и все понимающим приятелем… Были среди них те, кто пребывал в твердой уверенности, что Павел считает их своими лучшими друзьями и доверяет им больше всех, а были такие, кому очень хотелось заслужить его расположение, но кто даже не надеялся, что это когда-нибудь произойдет. И только сам Пестель знал, что все они, каждый по-своему, глубоко заблуждаются. Ни один из них не смог понять, что их предводитель не является ни злодеем, ни добрым человеком, сочувствующим народу, ни один не догадался, что он испытывал по отношению к своим соратникам, да и ко всем остальным людям на самом деле. Впрочем, им можно было это извинить – в конце концов, Павел и сам далеко не сразу понял, как он относится к другим людям. Только после создания «Союза спасения», когда его ближайшие единомышленники начали с жаром обсуждать, как тяжела в России участь простых людей, Пестелю вдруг стало ясно: сам он не чувствовал ни к крестьянам, ни к сидевшим рядом с ним за столом соратникам вообще ничего. Зла он никому из них, безусловно, не желал и жестокое обращение с крестьянами, которому и сам не раз был свидетелем, тоже считал несправедливым, но это не вызывало у него ни жалости, ни душевного порыва защитить их – вообще никаких чувств. Он был абсолютно равнодушен к их тяжелой доле и не разделял возмущения своих товарищей. Если те действительно мечтали восстановить справедливость и, без сомнения, расстроились бы, если бы им не удалось это сделать, то Павлу было решительно все равно, будут ли когда-нибудь их планы приведены в исполнение или нет.