А через десять дней умер Первей. Его раны после «операции» снова загноились, но к лекарю больше никто идти не рискнул. Девушки самоотверженно пытались ему помочь, собирали попутник, сидели с юношей ночами, укрывали всем, чем только можно, когда его начинал бить озноб, но ничего не помогало. За два дня до смерти Первей впал в забытье, чему вначале все даже порадовались. Потому что посчитали, что ему стало лучше… а так же тому, что теперь наконец-то ночью можно было поспать, не просыпаясь от его стонов. Но как стало понятно позже, это было не облегчение, а агония.

Перед самой смертью юноша пришел в себя и около получаса лежал молча, не стоная, смотря на них каким-то усталым, даже где-то жалким взглядом. И лишь потом они поняли, что он просто прощался… А затем прикрыл глаза, глубоко вздохнул и умер.

На следующее утро они поволокли его тело к дальнему провалу, похоже, когда-то бывшему гигантским водоводом, в который все Руины сбрасывали своих умерших. Что с ними происходило дальше – никто точно не знал, но большинство сходилось на том, что останки оприходовали крысы и магнусты, также не упускавшие возможности полакомиться свежей «убоинкой». Но местных это никак не волновало. Главным для них было, чтобы трупы не оставались в месте, где жили или просто ходили люди. А всякие там ритуалы или хотя бы публичное выражение печали – да муть все. Сдох – отмучился.

Вечером Тэра впервые поменяла заработанное не только на «тошновку», но и на миску вонючей жидкости, которую местные использовали, чтобы развеселиться или… забыться. Это пойло они, давясь, скорее даже не выпили, а вылакали вечером, после работы. Оно было отвратным на вкус, и от него слегка мутило, но иного антидепрессанта в Руинах не существовало…

Как же им на утро было плохо! Возможно, именно поэтому они не сразу отреагировали на то, как Тивиль молча встала и размеренно, будто универсальный шагающий погрузчик, вышла из норы. Некоторое время все сидели, мучаясь тошнотой и головой болью, пока Анакроет, морщась, не бросила в пространство:

– Что-то Тивиль долго не возвращается.

И все находящие в норе сначала молча переглянулись, а затем бросились наружу…

Они увидели девушку, когда та была уже в трех сотнях шагов от развалин одного из небоскребов, у которого, как они знали, сохранился приличный кусок чудом держащейся пожарной лестницы. Догнать же ее удалось только тогда, когда Тивиль уже добралась до конца лестницы и вышла на надломанную, шатающуюся и уже наполовину обрушившуюся плиту, через десяток шагов обрывающуюся прямо в открытый провал, внизу которого возвышались завалы обломков от рухнувших этажей этого же небоскреба.

– Тивиль! – испуганно закричала Эмерна. – Остановись!

Девушка никак не реагировала на крики, топот и шумное дыхание за спиной, продолжая молча брести к самому краю.

Тэра, бежавшая впереди всех, прыгнула и успела ухватить девушку за руку буквально за шаг до разлома.

– Ну что ты, девочка моя… что ты… – забормотала она, прижимая Тивиль к себе, – ну зачем так-то? Пройдет это… все пройдет… ты выздоровеешь и станешь такой же красивой, как и раньше… Пойдем, Троекат, наверное, с ума там сходит… – Она говорила и говорила, гладя девушку по голове и прижимая ее к себе, но Тивиль, не проронив ни слова, отрешенно смотрела в одну точку. Всю обратную дорогу в нору она тоже молчала, не реагируя на причитания и плач остальных. Механически переставляла ноги, будто действительно была шагающим погрузчиком на распределительном терминале.

После этого она пыталась убить себя еще трижды. В первый раз наевшись того самого попутника, после чего ее полтора дня рвало, а потом еще три-четыре дня шатало от слабости. Во второй – она забила себе в глотку ком тряпья, собранного с лежанок, собираясь задохнуться, но не выдержала и захрипела, закашлялась. Вследствие чего ее услышала как обычно оставшаяся на хозяйстве Эмерна, сумевшая буквально выцарапать из ее горла этот ком. Именно после того случая Тэра и ввела правило – забирать с собой из норы все скопившееся тряпье. Сначала они вешали его на пояс для того, чтобы оставить свободными руки, но день на шестой одна из очередных работодательниц, окинув их команду одобрительным взглядом, посоветовала ей:

– Подол-то расправь, эвон как на сторону сбился.

– Что? – не поняла Пламенная.

– Подол, говорю, поправь, – и она ткнула пальцем в висящий на поясе ком тряпья. – Что ляжками сверкать перестали и теперь прикрываетесь – правильно, – все так же одобрительно кивнула она. – Ежели бы сразу так делали, глядишь, ургумовские вашу девку бы и не побили…

Тэра едва удержалась, чтобы не скривиться. Ну да в Руинах ничего невозможно скрыть. Любые новости тут же становятся известны всем поголовно… А тетка между тем продолжила эдак добродушно-поучительно, как пожившая мать, с отеческой заботой наставляющая непутевых детей:

– …попользовали, не без этого, конечно, но по-доброму, без вредительства. А – так… Когда баба так телесами сверкает, сразу понятно – шалава. А шалавам кобениться – только нарываться…

– Что? – ошеломленно переспросила Тэра. До сего момента она считала, что они сумели более-менее ассимилироваться и, так сказать, не отсвечивали на общем фоне. Нет, при близком общении различия все равно вылезали, но внешне… Ей казалось, что внешне они уже практически не отличались от олиек. Танцевальные костюмы давно истрепались, измазались, а кое у кого и вообще пришли в полную негодность, вследствие чего пришлось раздобывать у местных какие-нибудь тряпки, беря их в оплату за стирку, чтобы прикрыть наготу. А кое-что совсем уж заношенное и пришедшее в непотребный вид им отдавали и так. С мытьем тут тоже были проблемы, как и с любыми средствами гигиены. Так что все они стали такими же грязными, вонючими и одетыми в лохмотья, как и большинство здешних прачек. Но вот лохмотья они продолжали носить, как привыкли дома. И это, похоже, воспринималось аборигенами совсем не так, как считали киольцы…

Ну а на третий она попыталась пробить себе висок торчащей из стены, представлявшей из себя полуразвалившуюся плиту перекрытия, арматуриной. Но удар оказался недостаточно сильным, чтобы проломить тонкую височную кость. Так что она только потеряла сознание и свалилась с лежанки. И вот сегодня она добралась до веревки…

Тело Тивиль раздели, обмыли, а потом, завернув в самые потрепанные тряпки, поволокли к провалу. Когда те, кто относил тело, вернулись, Тэра уже успела сгонять одну из девочек за той самой вонючей жидкостью, которую они пили после того, как умер Первей. Хоть она и была крайне противная, но Пламенная просто не знала, как еще купировать тот стресс, которым являлась для всех них очередная смерть… Нет, к смерти на Киоле относились вполне спокойно, очень по-разному, конечно, но без особого страха или отвращения. Возможно потому, что как бы ни уходил киолец – по собственному желанию в самом расцвете сил и способностей или прожив долгую жизнь и исчерпав интерес к ней, это никогда не было связано с насилием, болезнью или какой-то трагедией. Наоборот, как правило, каждый умирающий пытался обставить свою кончину так, чтобы получить от последних мгновений жизни максимальное удовольствие. В каком бы виде оно ни выражалось. Некоторые окружали себя родными и близкими, до последнего мига купаясь в их любви и грусти, другие уходили, пируя среди друзей и наслаждаясь изысканными яствами, третьи – в грезах, навеянных мощными галлюциногенными смесями, недоступными для тех, кто еще собирается жить, четвертые – забравшись в самые глухие и живописные уголки планеты, чтобы уйти из жизни под великолепный закат или могучую грозу. Но умирать вот так – в боли и грязи, оставляя других в тоске безысходности…