Детское говно имеет свойство невыносимо вонять. Трудно даже представить себе, что эти ангелы могут распространять смрад невыразимой силы. Это для меня всегда оставалось тайной. Одни женщины оказались предусмотрительными – захватили памперсы, чтобы поменять. Другие рассеянные. Такие всегда забывают, что их отпрыски тоже люди. Эти рассеянные теперь – мои союзницы. Они поднимаются вместе со своими обкакавшимися детьми и пробираются к выходу. Я иду за ними, прикинувшись одним из родителей этих засранцев. Мы проталкиваемся сквозь толпу, которую раздвигают не наши тела, а распространяемая малышами вонь. Любители средневековых песен оставляют нам коридор. Выходим, как императорское семейство.

Певцы еще бросают на меня недовольный взгляд, полный укоризны за то, что я не ценю их искусство. Мне насрать на их искусство, как только что сделали мои пока несознательные соседи.

На улице с облегчением отдуваюсь, немного попеняв себе за то, что неосмотрительно сделался на полчаса почитателем Средневековья. Однако это уже прошлое. Никогда не буду вспоминать эту черную страницу моей биографии. Звуки песен достигают улицы, на которой стою. Отхлебываю ром.

Иду через Сену. Сдерживаю себя, чтобы снова не попасть в ловушку звона. На каждом углу кто-нибудь играет. Мне рассказывали, что и любовь саксофониста в прошлом году пела с какой-то рок-группой перед кафе. Однако не получилось. Говорят, у нее нет слуха. Женщины, соблазняющие песней, – это смерть. Ничего нет страшнее, чем когда тебе поют, изливают сердце, признаются в любви – и все не в тон. Это катастрофический удар по самому болезненному и чувствительному месту мужчины – потенции. Как-то я столкнулся с одной, пытавшейся попеть в церкви. Тоже была без слуха. Теперь даже здороваться с ней не хочу. Отошел я и от жены минималиста, неосторожно запевшей у костра в горах, когда мы ели мясо, пили водку и много-много говорили об искусстве. Она все мне пела, хотя муж ее и останавливал. Кажется, ничего не поняла. Не поняла даже тогда, когда муж Бенц побежал за водкой, а она навалилась мне на плечи и руками, без всякой реакции с моей стороны, стала лихорадочно рыться у меня под ширинкой. Не получилось у нее, наивненькой, и она снова жалобно запела. Мне ее было искренне жаль, хоть она и создает неплохие инсталляции, за которые время от времени отхватывает премии Британского совета.

Иду вверх по улице Оперы, единственной улице без деревьев. Жара и ром хорошенько размягчили мозги. Если бы их стали изучать лучшие патологоанатомы этого мира – ничего не узнали бы. Немного покачиваюсь, но это ерунда, потому что такой поддатый сегодня не я один. Какое-то невыразимое чувство братства связывает нас.

Так бывает во время революций. Оказываюсь в воздушном пространстве. Меня ослепляют золото и бронза. Сижу в полупустом зале. Пестрая публика шелестит программками. Я тоже хватаю одну с кресла. Читаю, хотя ничего не понимаю. Как и подобает зрителю, буду кивать и улыбаться – сам себе. Другие тоже улыбаются. Некоторые даже здороваются. Большинство – не со мной.

Около меня усаживается меломанка. Таких можно узнать по взгляду и заплаканным глазам. Все в молодости мечтали стать знаменитыми арфистками, тромбонистками или скрипачками. Без особых выкрутасов охотно рассказывают историю своей жизни: отец был почтальон, мать – домохозяйка, а она с детства играла на фортепьяно, однако… вышла замуж: дети, муж, не одобряющий ее пристрастия, а годы бегут… бегут… Теперь огромное удовольствие слушать, как играют другие, оценивать, насколько им удалось реализовать себя… Вот так.

Меломанка, словно в Библии, роется в программке. Замечаю, как ее лицо освещает улыбка – я такие видывал. Улыбается так, как и я улыбался минуту назад. Ей хорошо, а это самое главное.

– Токадо уже играла? – не вытерпев, спрашивает она меня.

– Нет, программа немного запаздывает, – успокаиваю я.

В таких заведениях я чувствую себя как рыба в воде. Все мне ясно. Все знакомо, хотя в зале на улице Оперы я первый раз. И последний – шепчет внутренний голос. На сцене фортепьяно ждет интерпретатора. Как какая-нибудь проститутка, однако такова его доля. Публика волнуется: пауза слишком уж долгая. Торчу здесь добрых двадцать минут, а никто еще не удосужился повеселить меня, успокоить и открыть новые акустические горизонты. Все чего-то ждут, затихли, на что-то надеются. Я один ни на что не надеюсь, потому что завернул сюда убить время. Никто не догадывается, каково содержимое моей фляжки, поэтому я опять потягиваю ром из горлышка. Теперь уже не так долго ждать.

Нюх меломанки не сравнить с ее слухом. Она даже не подозревает, чем я утоляю жажду в этом храме музыки. С самым дурацким выражением лица она кивает мне и пытается улыбнуться.

– Токадо точно еще не играла?

– Не играла, не играла, – отвечаю я и снова потягиваю из горлышка.

– Она хороша, – говорит меломанка и закрывает глаза.

То есть положись на нее и на ее вкус. Чушь! Я на свой-то не полагаюсь, что уж говорить про ее!

Снова жидкие аплодисменты. На сцену выходит затянутая в спортивный костюм личность, даже отдаленно не напоминающая Токадо. В глазах меломанки разочарование. Спортсменка с розой на груди садится за фортепьяно. Справиться с высотой стула она не может. Так слишком низко. Так слишком высоко. Теперь чуть-чуть далеко. Вроде и хорошо, но неровно. Снова низковато. Педаль слишком ослабла. Видимо, волос на клавиатуре – обязательно надо сдуть. Когда, кажется, уже все устроила, замечает, что стул немного качается. Только этого не хватало. Теперь она вырывает лист бумаги из папки, складывает его, подсовывает под ножку стула. Неровно. Снова вырывает, снова сгибает, снова сует. Нет, по-прежнему нехорошо. Все нехорошо и нехорошо. Понимаю, что она требовательна. Могу только позавидовать этому свойству. Закатывает рукава. Сползают. Нехорошо. И со стулом все как-то не так. Наклоняется. Мне кажется, сейчас не выдержит и пойдет за пилой. Пилы не требуется. Она справляется со сложившимся положением – ненормальными условиями творчества и интерпретации. Кладет руки на клавиатуру. Сосредоточивается. В этот момент в зале кто-то кашляет. Кашель спугивает вдохновение. Сидит недовольная, с опущенными руками. Притворяется спокойной, однако раздражение выдает нервно подергивающаяся нога. Снова кладет руки на клавиатуру. Теперь я собрался чихнуть, однако боюсь разогнать вдохновение. Она замирает. Кажется, ждет, что в зале опять кто-нибудь не выдержит и задвигается или попытается прочистить нос. К сожалению, все запуганы. Слушатели ждут от спортсменки первых звуков. Терпеливо ждут. В зал пытаются попасть опоздавшие. Она видит это и снова опускает руки. Подозреваю, что играть она и не собиралась. Кажется, никогда не начнет. Опоздавшие усаживаются. Она грозно посматривает на них. Тем не по себе: пожимают плечами, как бы прося извинения за нанесенное искусству бесчестье. Она снова кладет руки на клавиатуру. Трогает клавиши. Меломанка, все это время не дышавшая, улыбается и закрывает глаза.

Спортсменка интерпретирует Рахманинова, а я раздумываю, как бы ухитриться хлебнуть еще рома. Когда произведение достигает какой-никакой кульминации, у меня ненароком падает программка. Наклоняюсь якобы поднять ее, а сам сворачиваюсь между стульями в комок и незаметно для всех отхлебываю ром. Силы возвращаются вместе с интересом к музыке. Она молотит по фортепьяно. Теперь понимаю, для чего нужны устойчивые стулья. Действительно, трех точек опоры – мало. Ей бы нужна была плоскость минимум на шести точках. Рахманинов страдает. Спортсменка негодует. Я веселюсь. Не жалею, что пришел сюда. Меломанка уже морщится. Ей что-то не нравится. Мне нравится все. Мне абсолютно все нравится!