Петер свыкся с моим присутствием и снова углубился в стрижку ногтей. Одно неосторожное движение, и ноготь падает в кока-колу. Петер так увлечен и сосредоточен, что даже не замечает. Слежу за тем, как его ноготь ныряет в стакане. Почему-то он напоминает мне белую акулу, не нападающую на людей. Ногти – хорошие пловцы, делаю я вывод.

Наверху у Джима какое-то движение. Слышу, как с шумом падают груды журналов, доставившие мне в прошлом году немалое удовольствие. Рядом со своей кроватью Джим держал множество порнографических журналов, и я не устоял перед искушением их полистать. Спектр тем в этих журналах широк и глубок, как любовь Джима. Я даже не успел все пересмотреть, однако те, которые видел, оставили у меня неизгладимое впечатление. Особенно понравились пожелтевшие листы семидесятых годов: выцветший колорит, белые крашеные блондинки – страсть кавказцев. Их можно листать до безумия. Хорошо, я чувствовал, где предел, и, когда разум уже начинал мутиться, говорил: стоп!

Профессор секса спускается по лестнице.

– Это ты?! – приходит он в изумление.

– Да, это я.

– Как?!

– Я уже два месяца в Париже.

– Два месяца?! Два месяца?!

Его почему-то это удивляет.

– Два месяца – и только теперь пришел ко мне?!

– Но, Джим, ты ведь был в отъезде.

– Да, правда. Был в отъезде, – поникает старичок – видимо, Петербург конца двадцатого века не тот город, о котором грезит житель Запада. – Почему ты остановился не у меня?

Объясняю ему, что живу у друга совсем рядом. Он успокаивается, хотя делает вид, что самая большая мечта его жизни – приютить меня по меньшей мере на полгода.

– Ну, ты и растолстел за это время, – не может он надивиться на мою фигуру.

– Я растолстел?! – задаю риторический вопрос. – Я – растолстел!?

– Конечно, ты растолстел и полинял, – дополняет панегирик Джима кончивший стричь ногти Петер, однако его мнение никому из присутствующих неинтересно.

– Потому что все сижу, – только и отвечаю я, не имея никакого желания развивать эту тему.

Вижу, как по ступенькам из притона Джима спускается не слишком потрясающая дама. Руками она разглаживает платье. Не нужно быть очень сообразительным, чтобы понять: Джим только что ее трахнул. Румянец на ее щеках выдает недавно испытанную страсть. По выражению лица видно, что ей немного не по себе. Петер, как всегда, притворяется равнодушным. Он стряхивает состриженные ногти в ладонь. Джим улыбается.

– Познакомься, – говорит он мне и показывает на бывший объект любви.

Выглядит она жалко, потому что издатель и редактор первого в Европе журнала о сексе измучил ее до крайности. Дама протягивает мне руку, и я мгновенно понимаю, что она не француженка.

– Пиявка, – представляется она.

– Эркю, – говорю, потому что мне надоело слышать, как они коверкают мое имя, лучше уж сам фонетически его изнасилую.

Джим смотрит на нас, как заговорщик.

– Она из Словении, – говорит он довольным тоном.

Подозреваю, что в его коллекции славянки, забредшей так далеко на Запад, еще не было, и потому он такой счастливый. Рука Пиявки немного влажная. Жаль, что перед знакомством вытер ладонь о брюки.

Джим пытается что-то объяснить, однако мы не понимаем. Он упоминает благотворительность, блошиный рынок, посылки в Россию. Мы с Пиявкой переглядываемся и пожимаем плечами. Старичок непредсказуем. Всего десять минут назад он держал эту женщину в объятиях, превратившись в ее часть, а теперь несет вздор о каких-то вещах, которые обязательно надо просмотреть, иначе будет поздно.

Пиявка, еще не пришедшая в себя после любовного акта, ничего не соображает. Я, не видевший Джима год, тоже. Стоим два дебила – восточно– и среднеевропейцы.

– Вот здесь, – показывает Джим на сложенные в подъезде ящики.

– Что здесь?

– Здесь. Можете себе выбрать.

– Что? – не отстает Пиявка, не ожидавшая еще и подарков от волшебника секса с сердцем нараспашку.

– Вы можете выбрать, потому что завтра я все выброшу, – заявляет Джим. – Здесь ценные для вас вещи.

Пиявку мне жаль. Я привык к таким подаркам, потому что нахожусь на Западе чуть дольше. Пиявка, насколько я помню из географии, живет недалеко от Венеции, поэтому ей не по себе, когда она поглядывает на заплесневевшие вонючие ящики, которые нам велено просмотреть.

– Я пойду наверх, а вы тут выбирайте, – говорит Джим и исчезает за дверью.

Стоим с Пиявкой в подъезде студии. Рядом страшно воняют ящики. Пиявка – женщина, поэтому первой открывает крышку картонного ящика. Вонь усиливается. Кончиками пальцев Пиявка вытягивает пропотевшие, изношенные туфли, разодранные куртки, нестираные трусы, чулки эпохи мезолита, до невероятия безобразные пыльные шапки и другой хлам. Ее лицо искажает гримаса. После акта любви ничего отвратительнее и быть не может. Одобряю.

– Тебе это надо? – спрашивает она меня.

– Нет.

– Мне тоже.

Не скрывая разочарования и отвращения, она пытается запихнуть этот хлам назад. Не удается. Стараюсь ей помочь, но и мои усилия бесплодны.

– А может, возьмешь себе эти сапожки, – пробую я шутить, но у нее в голове не шутки. Беспокоит единственная мысль: только бы не стошнило.

В блевотине рядом с такой вонью нет ничего удивительного. Я уже почти рыгаю, но держусь. Неприлично было бы, только познакомившись, облеваться. Между нами завязывается какая-то метафизическая связь. Не говоря ни слова, оставляем ящики и выходим на свежий воздух.

Глаза у Пиявки ошалевшие. Мои, наверное, не меньше. Стоим и молчим. Отваживаюсь предложить ей сигарету. Не отказывается.

– Ты из Словении, – продолжаю начатое в студии знакомство.

– Из Любляны.

– Ах, из Любляны… – и жду, пока она меня спросит.

– А ты? – не выдерживает она, хотя сама такая сногсшибательная, что ей совершенно нет дела до того, откуда я.

– Я из Вильнюса.

– Откуда?

– Из Вильнюса. Из Литвы.

– Откуда, откуда?

Это меня, конечно, раздражает: стоило ей вдохнуть чуть-чуть свежего воздуха, как она снова почувствовала, что живет рядом с Венецией.

– Из Вильнюса.

– Ах, да. Знаю, – говорит она таким тоном, словно доставляет мне огромное удовольствие.

Такие удовольствия мне не нужны. Теперь я не жалею, что пытался всучить ей поношенные сапожки. Ей пошли бы. Ничто так не раздражает, как необоснованное превосходство. Глобус круглый, поэтому не верится, что некоторым кажется, будто географическое положение дает им право вписать тебя в конец таблицы. Она совершила непростительную ошибку, хотя мне и плевать, откуда она родом. Я не люблю тех, кто, услышав, какой твой знак Зодиака, заявляют, что знают все.