Венеция посмотрела на него.

— Рада это слышать, — серьезно сказала она. — Надеюсь, ваша следующая возлюбленная была не только хорошенькой, но и забавной.

Усмешка исчезла с лица Деймрела, а в его глазах мелькнуло изумление.

— Очаровательная птичка! — заверил он Венецию.

— Вот и хорошо! Вам здорово повезло. Возможно, вам это не приходило в голову, но я не сомневаюсь, что теперь-то леди София изрядно потолстела. Так всегда случается с маленькими пухлыми женщинами. К тому же итальянцы кладут в пищу слишком много масла, что часто имеет печальные последствия. — Увидев, что его плечи дрогнули, Венеция добавила: — Можете смеяться, но это более чем вероятно. Если бы отец предупредил вас об этом, вместо того чтобы разыгрывать из себя родителя из шекспировской пьесы, все сложилось бы совсем по-иному. Что хорошего принес гнев Капулетти, Лиру или нелепому отцу Гермии?[20]Хотя, быть может, лорд Деймрел не был поклонником Шекспира?

— Боюсь, что не был, — с трудом вымолвил Деймрел, уронив голову на руки и трясясь от смеха.

— Мне не следовало этого говорить, — виновато произнесла Венеция. — Это моя самая скверная привычка — и Обри тоже. Мы всегда говорим то, что думаем, не давая себе труда поразмыслить. Прошу прощения!

Деймрел наконец поднял голову:

— Нет-нет! «Тот сладок ум, что может говорить…»

Она наморщила лоб и вопросительно посмотрела на него.

— Неужели вы в тупике, о начитанная мисс Лэнион? — усмехнулся Деймрел. — Это написал Бен Джонсон[21]о еще одной Венеции. Я обнаружил это прошлой ночью, когда вы меня покинули.

— Неужели? — удивленно воскликнула она. — Никогда не знала, что существует стихотворение, посвященное Венеции! Как она выглядела?

— Как и вы, если верить Джону Обри[22], она была «прекрасным и желанным созданием».

Не тронутая этим комплиментом, Венеция серьезно произнесла:

— Я бы хотела, чтобы вы не говорили цветистые банальности. Это делает вас похожим на щеголя с Йоркского бала.

— Скверная девчонка! — воскликнул Деймрел.

— Вот так-то лучше, когда разговор идет между друзьями, — смеясь, одобрила она.

— По-вашему, я хочу вам польстить? Не понимаю, почему вы так думаете, — ведь знаете, как красивы. Вы сами мне это сказали.

— Я?! — возмутилась Венеция. — Никогда не говорила ничего подобного!

— Говорили! Когда собирали мою ежевику…

— О! Это только для того, чтобы дать вам отпор. — Она слегка покраснела.

— Интересно, есть у вас зеркало?

— Есть, и оно говорит мне, что я недурно выгляжу. Думаю, я пошла в мать, хотя няня как-то сказала, чтобы умерить мое тщеславие, что мне до нее, как до неба.

— Она ошиблась.

— Значит, вы знали мою мать? — быстро спросила Венеция. — Она умерла, когда мне было всего десять лет, и я едва ее помню. Мы редко виделись с ней — она и папа постоянно были в отъезде, а портретов ее никогда не рисовали. А если и рисовали, то папа их уничтожил, когда она умерла. Он не мог выносить, даже когда произносили ее имя, и запрещал упоминать о ней! В Андершо только няня позволяла себе говорить о матери. По-моему, это странный способ проявления любви, но папа вообще был странным человеком. Я похожа на мать?

— Некоторым могло бы так показаться. Насколько я помню, ее черты были совершеннее ваших, но у вас более золотистые волосы, более голубые глаза и куда более приятная улыбка.

— Господи, опять вы болтаете чушь! Вы не можете помнить спустя столько лет, какие глаза и волосы были у моей матери, так что перестаньте меня дурачить!

— Да, мэм, — покорно отозвался Деймрел. — Я бы охотнее поболтал о ваших глазах или хорошеньких губках, которые вы абсолютно несправедливо описали как «умеренно красные».

— Не могу взять в толк, — строго заметила Венеция, — почему вы упорно вспоминаете эпизод, о котором лучше забыть?

— Не можете? — Он протянул руку и приподнял ее подбородок длинными пальцами. — Очевидно, чтобы напомнить вам, дорогая моя, что, хотя сейчас я обязан вести себя как гостеприимный хозяин, это всего лишь внешний лоск, — и бог знает, почему я должен вам это говорить!

Она отвела его руку и усмехнулась:

— Не думаю, что ваши понятия о поведении гостеприимного хозяина сочли бы приемлемыми в высшем обществе. И более того, пора бы вам прекратить стараться выглядеть в глазах окружающих хуже, чем вы есть на самом деле. Вы приобрели эту привычку, когда были молоды и глупы — при ваших тогдашних обстоятельствах это вполне понятно. Впрочем, Конуэй тоже любил похваляться передо мной жуткими выходками, которые проделывал в Итоне. Большая их часть была выдумкой.

— Благодарю вас, но мне не было нужды выдумывать. Какими немыслимыми добродетелями вы пытаетесь наделить меня? Чувствительностью? Деликатностью? Принципиальностью?

— Ничего подобного, — ответила Венеция вставая. — Я оставляю за вами все пороки, на которые вы претендуете. Мне известно, что вы игрок, отчаянный повеса и к тому же обладаете вздорным характером, но я не настолько неопытна, чтобы не заметить в вас одну добродетель и одно хорошее качество.

— И это все? Какое разочарование! Что они из себя представляют?

— Широкую осведомленность и доброту, — отозвалась она, беря его за руку и направляясь вместе с ним к дому.

Эдуард Ярдли вернулся в Незерфолд недовольный, но без опасений, что Деймрел может оказаться его соперником. Хозяин Прайори не понравился ему, и он не увидел в его внешности и манерах ничего, что могло бы привлечь Венецию. Педантичный во всем, Эдуард считал, что легкомыслие Деймрела недостойно знатного человека, а его привычка резко обрывать разговор способна вызвать только отвращение. Что до внешности Деймрела, то в ней не было ничего особенного. У него хорошая фигура, но лицо чересчур смуглое, с неправильными чертами, и одевается он не слишком модно. Как считал Эдуард, женщин часто очаровывают франты, и, если бы Деймрел носил желтые панталоны, блестящие как зеркало ботфорты, жилет в обтяжку, пышный шейный платок, рубашку с длинными манжетами, перстни на пальцах, а на поясе у него позвякивал бы мешочек для часов, Эдуард мог бы счесть его опасным. Но на Деймреле были простая куртка для верховой езды, бриджи из оленьей кожи, скромный галстук, а из украшений лишь перстень с печаткой и монокль. Он даже не обладал спортивной фигурой, хотя по слухам был первоклассным наездником. Эдуард ожидал увидеть светского щеголя, вспоминая невероятные истории, распространявшиеся по всему Йоркширу. Он льстил себе, что не верил доброй их половине: например, о благородной римской даме, бросившей мужа и детей, чтобы отправиться с Деймрелом в круиз по Средиземному морю на яхте, которую он демонстративно назвал «Коринф»[23], или об ослепительной красавице, которая, пользуясь его покровительством, запомнилась всей Европе благодаря розовым лепесткам, которые он рассыпал на полу ее апартаментов, и целому морю розового шампанского, закупленного для ее нужд. Эдуард, с полной серьезностью пытавшийся подсчитать стоимость этих причуд, не верил подобным россказням и, встретившись с Деймрелом лицом к лицу, утвердился в своем скептицизме. Он не боялся, что благоразумная девушка, вроде Венеции, позволит ослепить себя мишурным блеском, но, возвращаясь из Прайори, испытывал явное облегчение. Деймрел мог избрать Венецию объектом своей галантности, хотя и не казался особенно впечатленным ее красотой, но Эдуард, знавший себе цену, не опасался, что его затмит в ее глазах этот неприятный и бесцеремонный тип. Конечно, женщинам недостает здравомыслия, но он ставил Венецию значительно выше средних представительниц ее пола, и, хотя она встречала очень немногих мужчин, трое, которых она хорошо знала — ее отец, Конуэй и сам Эдуард, — должны были снабдить ее определенным стандартом достоинств и манер, по которому она может верно судить о Деймреле.