Кузьма и его люди наблюдали за гуляниями отстранённо, но внимательно. Кузьма испытывал странное чувство, хотя не впервые он приезжал в посёлок, чтобы послушать песни и поздравления государственных служащих, специально прибывших на отдалённый мыс. Единственный живущий в Краю ветеран справил столетие последней зимой, и никто, кроме близких родственников, не знал, будет ли он присутствовать. В первой половине празднования его не было видно.

– Придёт, как думаешь? – спросил вполголоса Кузьма у Павла. Тот пожал плечами.

– Откуда ж мне знать. Он ваш, я и не знаю, кто он.

– Артиллерист, – со значением сообщил Кузьма. Под его рукой смиренно и торжественно сидел Борька.

Остальные люди Кузьму мало интересовали. Его взгляд слепо блуждал по радостным молодым лицам, наслаждающимся призрачным миром, который сохраняется благодаря незнанию, и он скорее испытывал раздражение, но оно не было злым – больше как к нерадивым детям, не выучившим урок. Однако в праздник вполне можно было простить им желание не думать о дурном, не представлять себе настоящую боль, кровь и грязную фронтовую работу. Дети иногда заглядывались на пятерых угрюмых мужчин, сгрудившихся на краю набережной, вдали от сцены. Они не надели формы, но все пришли в выглаженных рубашках, брюках, начищенных ботинках. К пиджаку Кузьмы была приколота звезда. Солнце было горячим, но тусклым из-за дымки над посёлком, и геройское золото мерцало слабо, никому не заметное, кроме его людей.

В середине дня, синхронно с остальной страной, в посёлке прошёл парад памяти: колонна из нескольких десятков жителей пронесла по расступившейся набережной портреты и флаги. Многие люди надели гимнастёрки, некоторые были и в полной военной форме времён великой войны. С чёрно-белых или реже цветных фотокарточек на зрителей глядели лица людей, перенёсших первый бой с фашизмом, но некоторые пришли и просто с фото своих почивших родственников прошлого-позапрошлого поколений. Кузьма с удивлением глядел на живое движение памяти по брусчатке, залитой современной музыкой, и тихий гнев давил его сердце. Он не мог описать, против кого направлено клокочущее чувство – знал лишь, что это нечто тёмное, отвратительное для человеческой природы, остановленное бессчётным множеством смертей. Ему было приятно, когда глаза давно минувших людей-героев коротко смотрели в его глаза. И он по-прежнему прощал мирным людям их почтительный карнавал, переполненный гордостью за предков и любовью, не прошедшей ещё настоящего испытания.

В очередной песне сознание Кузьмы потонуло, вернувшись в дни решающей битвы за вокзал. Были недели – те самые, когда он сам не думал, что жив, – в которые надежды уже не существовало, потому что огонь врага казался неостановимым, продвижение упрямого укрского спецназа – неотвратимым. Отряд таял, вжатый в восточном вестибюле вокзала в пол, в искалеченную стену, в крайний мраморный угол. Радист Алёша Степнов давно был порван взрывом, и ждать крупных подкреплений в любом случае не приходилось – иные, политические бои сдерживали их приход. Коридор до порта был перерезан, и никто не знал, стоят ли ещё в том порту русские суда. Не было произнесено слов, но по бывшему залу ожидания, утопленному в раскрошенном кирпиче, в щепах скамей, перемолотых взрывами, в штукатурной пыли, бродила невысказанная клятва укров: «Мы уничтожим вас».

Изредка над окружностью выглаженной Привокзальной ударял одинокий выстрел, ему в ответ сыпались раздражённые укрские очереди и миномётный огонь: Стрельцов работал из укрытия по перебегающим площадь силам врага. Но большую часть суток снайпер молчал, вынужденный менять дислокацию и таиться, чтобы артиллерийский огонь не нашёл его. Наверняка, думал тогда Кузьма, только Профессор и останется, чтобы рассказать о том, как все они погибли. И, тем не менее, пока оставались патроны, пока жив был пулемёт Семёна, пока юркий Гал, отрядный доктор, ползал от одной кровоточащей медленной смерти к другой, Кузьма приказал сопротивляться.

Один яростный бой растянулся на семьдесят три дня. Вначале их отрезали от сообщения с портом, потом выбили из окружающих укреплений: вагонов поездов, подстанций, близлежащих построек – и, наконец, вдавливали в вокзал, раскрошили миномётами и танками три четверти здания. Последним натиском, уже ворвавшись внутрь, укры рассеивали их, отрезали друг от друга, потом принялись бить артиллерией по осколкам западного крыла, уничтожая половину оставшихся людей, а Кузьму и дюжину бойцов в зале ожидания маринуя перед финальной схваткой. В ней сходили в небытие чёрные, утомительные дни, похожие на ночи, плавилось пропахшее порохом, дымом и свинцом время, но, тем не менее, чудом или благодаря неистовому упорству, они держались, слышали крики подстреленных врагов, подкрадывавшихся слишком близко… Держались, то и дело переходя в рукопашную, и не спали, не спали, не спали, кажется, никогда.

Однажды черноту стало что-то просвечивать, и Кузьма, обрушившись на что-то слабое, живое, зарезал ножом совсем молодого мальчишку, исколол его с утробным стоном, как чучело, не понимая вполне, мужчина ли под ним умирает, женщина или зверь – хватало лишь сил понять, куда опускать нож. Трясущимися руками он перевернул тело, прикрываясь от очередной порции огня. Скользкая острая боль прошила его ногу. Граната взорвалась неподалёку, и всё кругом переполнил звон, и снова замельтешили неутомимые враги. Именно в этот последний час свет пришёл ко тьме.

В пробитом потолке сияло дневное солнце, в заполненное дымом здание ворвался рокот вертолёта, прикрывавшего подход подкрепления. Шум вертушки вытеснил звон от лёгкой контузии, вселил в него невероятную мысль, что они выживут. За ними действительно пришли, два с половиной месяца спустя (сорвались какие-то очередные переговоры в Кишинёве), подкрепления отбросили врага, дали передышку от боя на сутки. А следующим днём они переломили украм хребет: был застрелен командир спецназа, упёртые мерзавцы были выбиты с путей, ещё через двое суток от них очистили поезда, захватили здание Макдональдса, откинув окружение на пятьдесят метров и, главное, восстановив заветный коридор до порта.

«Герой», – холодно, как приговор, сообщил Кузьме командир батальона. Звезду выковал кровавый десятинедельный бой. Из него живой выбралась горстка почерневших, израненных и измождённых людей, которые долго ещё не уверовали в жизнь. На Кузьму ещё много месяцев глядели так, словно он воротился с того света, пока почти все свидетели его выживания не погибли либо не уехали домой. Взяв новых людей в отряд, он пошёл на следующий контракт.

А на набережной тогда и теперь играла музыка. Кузьма и его отряд следили внимательно: ветеран-артиллерист так и не вышел из дома и не приехал в центр посёлка на мероприятия. Он остался участником всеобщего праздника лишь в речах чиновников. Поговаривали, что в честь столетия ему под вечер вручила именные золотые часы лично глава администрации Края.

После салюта Кузьма позвал отряд за собой. У ресторанчика в северной части посёлка, поодаль от набережной, за расставленными на улице столиками сидело полдюжины молодых кавказцев. Они шумно разговаривали и смеялись. Кузьма и его люди встали рядом и угрюмо молчали. Их появление постепенно высосало весёлость из компании. В предлетнем вечернем тепле стало вязнуть молчание.