а потом опустился на дно и умер там от старости среди водорослей, губок и морских червей. Его окаменевший скелет я теперь и наблюдаю.

   Я осторожно беру тяжелую ракушку под мышку и вдоль ручья иду на пляж. Пока я бродила среди дюн, мое полотенце и сумку занесло песком – виднеется лишь розовый загнутый язычок, да блестит на солнце молния кармана. Я стряхиваю вездесущий песок, ложусь на полотенце и, прищурившись, смотрю на курчавые буруны. Раковина лежит рядом, ветер снова приносит песчинки и оставляет их в желобках спирали. На пляже нет никого, кроме меня и чаек, важно разгуливающих среди гниющих водорослей и пустых жестянок.

   Вдалеке зеленые волны разбиваются о выступающую из моря скалу, ее странная форма привлекает мое внимание. Плоский скалистый бок разделен на равные бороздки, их поверхность покрыта тиной и желтоватым сетчатым узором. Такие же полукруглые сглаженные скалы выходят из моря справа и слева, окаймляя бухту. В их правильных углублениях вьют гнезда птицы, дети играют в прятки и в пиратов, собирается в кучи мусор.

   Смутное подозрение закрадывается мне в душу, и я даже приподнимаюсь на покрывале от восторга и ужаса. А что, если эти странные полукруглые скалы вовсе не скалы, а окаменевший остов исполинского моллюска, гигантская раковина, в сердцевине которой я как раз и нахожусь? Море здесь когда-то было гораздо глубже, а потом обмелело; раковина ушла в ил и песок, так что одна половина ее оказалась в воде – вон торчит из нее рисунчатым гребнем – а другая зарылась в землю… Вот это да! И никто на свете не знает об этом кроме меня! Это же открытие века, нет веков!

   Хотя… зачем кому-то рассказывать… Еще засмеют или, чего доброго, начнут выкапывать, сверлить, сколы делать. Пусть лучше ракушка останется моей тайной, секретом всей моей жизни, грандиозным секретом.

   Я снова ложусь на теплое полотенце, закрываю глаза и представляю раковину, огромным завитком дремлющую под моим телом. Думаю о животных, поселившихся в ее древнем полуразрушенном лабиринте, о полипах и тине, облепивших ее окаменевшее тело на морском дне. Я лежу, подставив горячее лицо солнцу, и ветер, как раковину, постепенно заносит меня песком.

Синий Марлин  

   Однажды мартовским вечером, когда зима еще отчаянно пыталась оттянуть время и намести побольше снега, я отправилась на прогулку в парк. Вернее, отправилась на прогулку не совсем я, и даже не вся я. Мое тело спокойненько посапывало на диване, укутавшись в зеленый плед; иногда оно ворочалось во сне и втягивало носом аромат мандариновых корок, лежавших на блюдечке. Тем временем, моя душа пустилась в странствия: натянула на себя пушистую шубку из меха гималайских туч и вылетела в форточку.

   В парке, где я люблю бродить и в телесном, и в эфирном виде, всегда происходит что-то интересное и таинственное. Вот и сейчас среди темных вершин лип в воздухе парил огромный синий марлин, отбрасывая на гладкие сугробы косую тень. Его длинное серебристое тело с изящным спинным плавником и вытянутым носом плавно покачивалось на одном месте, красивый хвост царапался о ветки, а большие круглые глаза смотрели в бесконечность. Я подлетела поближе и уселась на мокрую от тающего снега ветку. Мне хотелось развеселить марлина, и я стала искать в своих карманах что-нибудь вкусненькое. Хорошенько порывшись в мягкой глубине, я извлекла на свет "коровку" в белой обертке с коричневыми пятнышками. Я с трудом сняла с липкой подушечки бумажку и протянула конфету рыбине. Марлин пренебрег моим угощением и только выпустил из длинного рта несколько дрожащих пузырей. Он оставался печальным и задумчивым.

   Я съела "коровку" сама, и, уподобившись безмолвной рыбе, уставилась на глубокий снег, окружавший деревья. Большой выпуклый сугроб у самых корней вдруг взвился снежными брызгами и сам собою слепился в нескладного ушастого тигренка.

   Как огромный кот он принялся ходить вокруг липы, с любопытством поглядывая на марлина. Потом изловчился и прыгнул, царапнув по коре льдинками коготков. Ни мне, ни марлину это не понравилось. Марлин заволновался, спрятал нос в дупло, забил хвостом по веткам, но прочь не уплыл. Тигренок снова прыгнул: так и не добравшись до рыбины, он жалобно тявкнул.

– Плыви, плыви отсюда! Заройся в сиреневое облако, стань неприметным! – крикнула я марлину и толкнула его в блестящий холодный бок. И только тогда заметила, что марлин привязан к дереву синей шелковой лентой. Кто бы его мог привязать? Я развязала бантик, потом узелок: лента змейкой упала вниз, прямо в лапы разыгравшемуся зверю, а марлин медленно, словно не веря в свою свободу, поплыл в темноту парка. Его длинное гибкое тело мерцало среди веток; следом, проваливаясь в сугробы, запрыгал игривый тигренок, он тявкал и разбрасывал вокруг снежные хлопья.

   Утром, когда я вновь гуляла по парку (уже вместе с телом), никакого марлина и тигренка я там, конечно, не обнаружила. Но снег возле старой липы был смят, а под деревом валялась конфетная обертка с коричневыми пятнышками. Я сунула бумажку в карман – не привыкла мусорить – и отправилась домой. А синий марлин, наверное, до сих пор плавает в старых темных парках, общипывая зеленые почки и роняя на аллеи серебристые чешуйки. Большие они любители путешествовать – воздушные рыбы!

У оврага    

– Вон, смотри, лежит, не шевельнется, притворяется старым корявым деревом!

   Я раздвинула колючие ветки малины и показала Аленке дракона.

   Он лежал на краю оврага, открыв пасть и тараща на нас круглые золотистые глаза. Внизу, у ручья, лениво бродили коровы и не обращали ни на нас, ни на дракона никакого внимания.

   Аленка недоверчиво хмыкнула и сказала:

– Ага, дракон! Бревно это просто! А сучки на лапы похожи!

   При этих словах дракон закрыл пасть и икнул. Аленка вздрогнула и спряталась за мою спину.

– Не бойся, – я уверенно похлопала ее по плечу, – он только малину и чернику ест, людей не трогает.

   Я отобрала у Аленки корзинку с черникой и поставила ее в траву перед драконом. Тот по-прежнему грустно на нас смотрел и не шевелился, кожа его сморщилась и еще больше стала похожа на древесную кору.

– Чего он не ест? – обиженно спросила Аленка из-за моего плеча. – Я тогда чернику домой заберу. Целый час собирала. И корзинку жалко.

   Дракон закрыл глаза и совсем одеревенел. Бревно бревном. А на носу лягушка пятнистая сидит.

– Он стесняется, и устал, наверное… – нерешительно протянула я. – Он, вообще, болеет. Крылья лечит. Вот залечит