прошла для нее под эгидой этих встреч. Никто в компании даже не знал об этом. Ева иногда забывала о существовании других или злилась на них за то, что приходится делить с ними Карлоса, но потом стыдилась собственного малодушия и боялась, что не умеет дружить. Теперь, когда Анна-Мария больше не жила в Женеве, у нее не было повода ревновать его к кому-либо. Он явно не относился к тому типу мужчин, что не пропускает ни одной юбки. Единственной женщиной, с которой он общался в киноклубе, была пожилая француженка с литовскими корнями и лилейной бледностью щек.

В киноклубе начался цикл «Насилие в датском кино», но датским режиссерам не удавалось объединить их так же, как это сделал их коллега поляк. После показа «Антихриста» Триера ей даже стало плохо, хотя друзьям понравилось. Они видели глубокий смысл и метафору смерти даже в обнаженных чреслах Уиллема Дефо – у Евы же пока не было такого дара.

Они с Карлосом сходили вместе на пьесу Беккета «Последняя лента Крэппа». Она мало что поняла, потому что старик-актер играл экзальтированно, валял по сцене кожуру от банана, и она не могла разобрать и половины слов на французском. Потом она, смущаясь, попросила Карлоса объяснить, и он выдал ей готовый анализ, словно вырезанный из сборника ста великих рецензий. Оказалось, тема была довольно расхожей – сожаления об ушедшем, страх того, что не сделал все, что хотел, атакующий людей на исходе жизни.

Они посетили студенческий спектакль – миллионную адаптацию «Ромео и Джульетты», единственным нововведением которой стало отсутствие декораций, за исключением бассейна, вырытого в земле и новомодных аллюзий на гомосексуальное влечение между Ромео и Меркуцио, Джульеттой и ее няней. Актеры сидели и лежали друг на друге, стонали от любого прикосновения, даже если это совершенно не соотносилось с текстом. Еве ужасно не понравилось, но Карлосу вроде бы тоже, так что он даже не пытался спорить с ней, отстаивая достоинства интерпретации.

Они были в парке с кустами, покинувшими картины прерафаэлитов, каскадами спускающемся к озеру. В испанском ресторанчике вечером, в подвале которого пышные женщины с невиданной страстью танцевали фламенко, обдавая их жаром жизни. Карлос тогда смотрел на них влюбленными глазами, но Еву это не обижало – она понимала, как он скучает по культуре своей страны.

– Станцуй с ними! – взмолился он, когда женщины позвали всех желающих присоединиться.

– Ну что ты, я не умею, – смутилась она, а потом пожалела. Он ведь мог и на нее посмотреть так же. Со страстью и желанием, так редко возникающими в его взгляде.

Они пили вино из маленьких стаканчиков, заедая их тапас. Он угостил ее собственным пирогом, сладко-соленым, с тунцом и виноградом. «Не знала, что ты так прекрасно готовишь» – сказала она тогда, поймав его благодарный взгляд. Он сводил ее на концерт виолончели с гитарой – странного, но чарующего сочетания. В антракте вдруг сказал, что восхищается ее желанием когда-нибудь написать книгу. Это очень ей польстило.

– Но я ведь еще ничего не написала, – сказала она, почему-то ощущая себя виноватой.

– Осознание того, что хочешь – первый шаг. Я даже на это пока не могу решиться.

– Ты тоже хотел бы писать? – догадалась она.

– Больше всего на свете, – сказал он, а потом тут же сменил тему, как делал всегда, когда хотел показать, что последнее слово за ним.

Благодаря фестивалю латиноамериканского кино, она посмотрела несколько хороших фильмов, так не похожих на европейские. Она лучше понимала политическую подоплеку, потому что рядом был Карлос, не скупящийся на исторический экскурс длиною в бесконечность. После завершающей церемонии увидела в холле прилавок и купила значки с рисунками художника, пишущего Мексику, напомнившие ей смесь Гогена и Фриды Кало. Она была рада любому поводу расширить сферу знаний. Смутно переживала из-за того, что из них двоих только он щедро вводит ее в кулисы собственной культуры и не просит от нее того же взамен. Потом успокаивала себя тем, что стоит лишь самой проявить инициативу, и он с радостью ее подхватит.

Перед сеансами в киноклубе они иногда сидели в кафе с воздушным названием «La poésie»48, где Карлос по строчке разбирал первые стихотворения, написанные Евой на французском. Подсказал, где лучше добавить артикль, а где можно выбрать слово нежнее. Писала она их в большей степени для того, чтобы поразить его: тень и отзвук его слов были в каждом лирическом герое, в каждой удачно и неудачно подобранной метафоре. Писать на русском ей нравилось гораздо больше, но ирония судьбы отбирала у Карлоса шанс когда-либо прочесть стихи, которые куда больше отражали ее сущность. Впрочем, и она не могла понять стихов Пессоа или Гарсии Лорки, которыми он восхищался. Между ними стояла стена различных языков и культур, но именно поэтому интересно было приставлять к ней лестницу, робко заглядывая на ту сторону, боясь непонимания, но в то же время наслаждаясь тем, что тебя могут не понять.

Он даже взял ее с собой на ужин в квартиру своих друзей – интернациональной семейной пары с огромными стеллажами книг на разных языках и пушистой белой кошкой. «Мы тоже можем стать такими в будущем» – подумала она со сладким замиранием сердца. Они ели приготовленное женой друга ризотто с грибами и говорили о стремительно развивающихся технологиях, а потом смотрели монотонного «Дерсу Узалу»49 на старомодном проекторе. Когда те спросили, пара ли они, Карлос неопределенно хмыкнул и тут же сменил тему. Она даже услышала слова одобрения его друга, когда надевала пальто в прихожей, но не поняла, что сказал ему венесуэлец. Когда они возвращались из гостей по туманной улице будто вымершего города, напоминающего покинутую всеми съемочную площадку, она спросила его, что же он ответил.

– Сказал, что мы встретились в киноклубе и что я этому рад. Ты подслушивала? – она не поняла чего было больше в его голосе: радости или раздражения.

– Случайно услышала.

– Конечно, все в этой жизни случайно, – кивнул он с легкой иронией, а потом неожиданно взял горсть снега с замерзшей ветки и бросил ей за шиворот. Ева чувствовала себя Гердой, растапливающей сердце своего светловолосого Кая.

Однако, это не до конца отвечало на ее внутренние вопросы. А вопросов было много – они распирали изнутри, лезли из головы, как вещи из переполненного шкафа. За все это время она не услышала от него ни слова о симпатии, не говоря уж о влюбленности. Он по-прежнему держался отстраненно и никак не обозначал статус их отношений. Совсем не изменил своего поведения в компании, так что даже любопытный и всегда все про всех знающий Густаво не заподозрил, что друзей связывает нечто большее. Даже сама Ева не знала, связывает ли, или все это было игрой ее романтичного воображения.

Они виделись не чаще двух раз в неделю – это всегда была среда и пятница. В остальные дни Карлос не выходил на связь, будто уходил в параллельный мир. Она замечала, что белки его глаз краснели, на переносице отпечатывался след от дужки очков, как бывает после долгой работы с книгами. В конце дня у него слегка тряслись пальцы рук, иногда появлялись новые ожоги. Он часто выглядел уставшим, словно всю ночь ворочал мешки или разгружал грузовики. Говорил, что тратит все силы на какое-то исследование по работе, заданной научным руководителем.

– Расскажешь, о чем оно? – спросила Ева.

– Ты ведь все равно не поймешь, там очень сложная тема, я сам ее толком не понимаю, – отмахнулся он.

Больше она не заводила этот разговор. Только робко посоветовала ему не перенапрягаться, зная, что он вряд ли воспользуется ее советом.

– В науке по-другому никак, – сказал он, подтвердив ее опасения, – либо ты работаешь не покладая рук и тогда чего-то добиваешься, либо так и остаешься никем.

«А ты, конечно же, очень хочешь стать кем-то, вместо того чтобы просто быть», – подумала тогда Ева с горечью.

И все же это не мешало ему порой гулять с ней до полуночи. Одним пурпурным февральским вечером, когда воздух звенел металлом, он позвонил ей около одиннадцати и заговорщическим голосом назвал адрес,