У нас организовался Клуб отцов. Человек триста. Там были люди самых разных профессий, не только врачи и инженеры, но и рабочие, шоферы. Они приходили с детьми в театр, потом с детьми занимались отдельно, а я встречался с отцами, объяснял им, что они лучше узнают своих детей, а дети лучше узнают их.

Лозунг Брянцева “эстетическая десятилетка” звучит устрашающе, но смысл понятен. Человек проходит потрясающие этапы своей жизни (детство – отрочество – юность – молодость), а дальше приводит в театр собственных детей, и связь не прерывается. Как сказано у Януша Корчака: надо встать на цыпочки и дотянуться до ребенка, а не нагибаться к нему. Корогодский считал, что ТЮЗ – это театр нового поколения. А любимое мое стихотворение:

Именно “здравствуй” – как приветствие. И именно “незнакомое”, то есть новое.

Я к зрителям отношусь как к своим детям. Детям мы ведь часто читаем книги, которые выше их понимания. Шестилетнего ребенка спокойно ведем на “Щелкунчика” в Большой театр, хотя ни Чайковский, ни Григорович, ни Вирсаладзе, ни сам Гофман не писали и не ставили в расчете на детскую аудиторию.

Про “Лёлю и Миньку” молодого режиссера по Зощенко до премьеры говорили: “Хороший спектакль, но дети могут не понять”. А нам почем знать? Один и тот же спектакль смотрят мои внуки, Саша и Миша, одному – восемь лет, второму – шесть, один хохочет, а другой голову руками закрывает – ему страшно, когда в фонограмме звучит строгий голос отца. Взрослые же тем временем плачут над своими несбывшимися мечтами.

Как тут разобраться? Я всю жизнь проработал в этой системе, но так и не сумел. Если про Курочку Рябу и октябрят – то детский, а если про мушкетеров и комсомольцев – юношеский?

Я счастлив, что попал в лабораторию Кнебель: она просто работала в театре, не только для детей, и ЦДТ застал в период его расцвета. Знаменитые артисты других московских театров стояли в очереди у администраторов за контрамарками на спектакли “про пионеров”.

Наталия Сац протестовала против “овзросления” ТЮЗов, однако же сама поставила “Чио-Чио-сан”. Ходила легенда, что она предваряла спектакли обращением: “Дети, гейша это не то, что вы думаете”.

У Брянцева было отличное определение – “театр, расширенный в сторону детства”. Именно в детстве формируются основы культурного кругозора, закладываются модели поведения. И впечатления от театра ничем нельзя заменить. Это прикосновение к волшебству и одновременно приобщение к человеческим ценностям, которые, хочется верить, лежат в основе общества.

У детей сейчас огромный доступ к информации, и не стоит этого бояться. Меня самого поразила американская “Рождественская история” по Диккенсу, снятая в формате 3D – сколько новых возможностей! Конечно, театр хранит и передает вечный код человечности, культуры. Другое дело – как он это делает. Отставать нельзя, иначе спектакль превратится в воспоминания немолодых дяденек и тетенек о том, как хорошо было раньше. Корчак, насытивший свою книгу философскими и социальными проблемами, к детям относился по принципу взаимного доверия.

Детей для начала надо знать. Абстракции здесь не годятся. Мы даже не представляем, насколько ребенок ориентирован во всем, что представляет собой игру, остроумную выдумку, живое наблюдение. Тут его компетентность не знает границ. Даже у двухмесячного младенца проявляется личность, а уж пяти-семилетний – это целый мир. Вот годовалая внучка Даша – маленький человечек, еще ходить толком не умеет, для него все – открытие, но его мир в тысячу раз интереснее, чем у затюканных взрослых. Что же говорить про старшую внучку Машу, в ее четыре года мы с ней разговариваем и играем содержательно. Взрослым кажется, что они имеют дело с несмышленышами, на самом деле мир ребенка уже сложился, и нам остается только не навязывать свой, не всегда разумный опыт. Надо наращивать в ребенке его собственное “я”, оберегать, защищать, не спешить запихивать в ячейки. “Членом общества” стать он еще успеет (и чем позже, тем лучше).

Жизнь устроена так, чтобы все усреднить и нивелировать. Я убежден: детство – самый яркий период человеческой одаренности. И как только ты перестаешь сознавать, что зал состоит из самобытных личностей, заканчивается всякий смысл твоей работы.

Относиться к детям как к людям – редкое умение, дар. Если он дан, тогда спектакль становится равно интересным для зрителей разного возраста. Показывают по телевизору “Бемби” Диснея – и взрослый не оторвется, забудет про мытье посуды. Так что художественной специфики в детском театре нет. Не может искусство обслуживать ведомства: театр транспорта – для кондукторов и водителей, театр армии – для солдат и офицеров. Это фальшь. И лозунг: “Все лучшее – детям” – ханжеский. А взрослым – худшее, что ли?

Ребенка надо оберечь от цинизма и жестокости. В театре именно этим следует заниматься.

В итоге хватило двух с половиной лет в Кирове, чтобы понятие “культпоход” (учитель плюс тридцать детей) практически исключить. Огромное количество времени мы с артистами тратили на встречи со зрителями. Организовали студенческие клубы, клубы старшеклассников, учителей, придумали “родительские субботы”. Это нужно, чтобы появились свои зрители, которые доверяют театру.

Образовался у нас нормальный смешанный зал. Но чтобы его поддерживать, нужна постоянная работа, иначе все вернется к тому, что проще. Капельдинеры Московского ТЮЗа на наших гастролях слышали, как наша Вера Сергеевна Федорова разговаривает со зрителями в антракте, и сказали, что она одна могла бы заменить всю их педагогическую часть. Она и у нас была заведующей педагогической частью и самой этой педагогической частью в одном лице.

Не было ощущения оторванности или провинциальности. Ни грамма. Раза два в год появлялась у нас огромная бригада критиков. Ирина Давыдовна Сегеди приезжала постоянно, смотрела все спектакли, вникала во все подробности, включалась в жизнь театра, за актерами наблюдала годами. А это очень важно, и не только для провинциальных, но и для столичных актеров. И Смелянский часто бывал. Он тогда работал в Горьковском ТЮЗе. Приезжал ранним поездом и сразу – ко мне. Лекции читал и спектакли обсуждал. Ира Мягкова специально “Жизнь Галилея” смотрела. Валентина Борисовна Мазур приезжала к нам в Киров. В Москве, позже уже, Татьяна Константиновна Шах-Азизова и Константин Александрович Щербаков разбирали, обсуждали спектакли.

Мы, конечно, у них учились, но это были не критики со стороны, нет, мы делали общее дело. Разговоры велись предельно открытые и строгие. Они не поучали нас, но отражали то, что видели, и полезно было всматриваться в эти отражения.

На столетие Кировского театра драмы приехал замминистра Зайцев, посмотрел наше выступление, поздравил и сказал про меня в обкоме: “Мы его скоро у вас заберем”. Я к его планам никакого отношения не имел, в Киров ехал работать, а не для того, чтобы меня заметили и продвигали.