– У меня просьба, – сказала Цуна некоторое время спустя. – Не пой эту песню рыбам, ладно?

– Почему не петь?

– Я боюсь, что если они узнают о проклятье, то прогонят меня с острова, как тебя прогнал старый шаман, когда я только вышла из твоего живота.

– Рыбы – не люди, – вздохнула ма. – Им все равно, когда ты родилась.

Цуна насупилась:

– Все равно не пой. Это твоя песня для меня. Не для них.

– Хорошо, – пообещала ма. – А теперь спи, я очень устала.

Цуна впервые подумала, что родительница так молчалива из-за острого слуха дочери, который нельзя обмануть. И что-то было не так с этим пением рыбам. Хотя, если долго плавать в море, только совсем долго – целый день и целую ночь или еще дольше, – кожа, может, и станет синего цвета от холода или от краски волн. Но откуда взяться серебряной чешуе? Когда ма принималась мечтать, Цуна путалась в ее словах. Вот и теперь она не могла понять, в какой фразе затаилась ложь.

Ма однажды обмолвилась, что в том месте, откуда они родом, врут все-все. Кто-то мало, а кто-то много. И старый шаман тоже врет, а он самый главный в племени. Даже главнее ма. Поэтому Цуна странная. Поэтому она бы им не понравилась. Люди не любят, когда обличают вранье.

Тысячи мыслей роились в голове. Сотни вопросов ожидали утра, но ма крепко уснула и больше не проснулась. Цуна так и не узнала, где в рассказе о рыбах пряталось пятно неправды. Она послушно вытащила худое, но такое тяжелое тело на край утеса и, стараясь не приближаться к обрыву, столкнула в воду вместе с привязанным к груди камнем. Сине-зеленые волны тотчас проглотили ма и схлопнулись над ней. Ворох пенных брызг взлетел к небу, каскадом бисерин посыпался обратно.

Целый день Цуна слонялась по острову, не понимая до конца, что ма не вернется. Она не ушла стирать к озеру или ловить рыбу в море, а отправилась под Большую воду. Насовсем.

Только вечером девочка подошла к берегу и стала кричать волнам все ругательства, какие знала. Сначала громко и яростно, потом едва сдерживая всхлипы, а в конце еле слышно. Но гадкие рыбы не испугались и не отпустили ма. Наверное, им сильно понравились ее песни.

Цуна вытерла слезы и прислушалась. В мерном шелесте прибоя ей померещился знакомый голос, но мгновение спустя его не стало. Девочка доплыла до того места, куда упала ма, но, сколько ни ныряла в обагренные закатом воды, не смогла найти тело.

На другой день она проснулась в пустой, как покинутое осами гнездо, пещере и поняла, что Акулий остров теперь принадлежит ей. Но он конечно же об этом не знал, и юная хозяйка, забыв о завтраке, отправилась туда, откуда рыба-дом мог ее услышать, – на хребет На-Ла-Ха, увенчанный Гарпун-горой.

Она покорила вершину прежде, чем пламенный диск небесной рыбы начал переплывать из нижнего моря в верхнее. Рассвет еще не занялся, но воздух с ночи был теплым и густым. Он ласково обнимал полуголое жилистое тело Цуны, трепал короткие волосы цвета песка, скользил по загорелым плечам, играл с бахромой набедренной повязки, куда было нанизано множество мелких ракушек.

Каменный шпиль назывался Гарпун-горой неспроста. Ма рассказывала: давным-давно ненасытная Акула съела всех, кто обитал в море, и начала подбираться к людям. Огромным языком она слизывала их с побережий, втягивала пастью воду, а с ней рыбацкие и торговые лодки. Когда племена ушли вглубь островов и материков, Акула принялась откусывать большие куски суши, стараясь добраться до них. Людям стало негде прятаться, и злая рыбина слопала бы всех-всех, но ее проделки заметил могучий великан Ла-Ха, живший в верхнем море. Он метнул в голову Акулы молнию, а молния обернулась гарпуном размером со ствол древнего эвкалипта. Таким оружием били небесных китов. Околдованная хищница навсегда застыла в соленых водах, сделавшись сплошь каменной. Она съела так много суши, что в наказание сама превратилась в место, на котором теперь могли жить люди. А большой срединный хребет, где высилась Гарпун-гора, назвали в честь спасителя – На-Ла-Ха, где «На» означало «Небесный».

По правде, не так уж остров походил на рыбину, разве что на ее останки. Но небесные великаны и гигантские акулы вымерли давным-давно, а время рушит и шлифует любые камни. С высоты птичьего полета Цуна видела подступавшие с севера туманы. В их прохладной, плотной дымке затаился поросший зеленью резец – хвост рыбины. У плавников собирался и бил в Акулье брюхо пенный прибой, а с юга воду заглатывал гигантский грот. В нем, совсем как в пасти, полной острых зубов, белели сотни свисавших с потолка наростов. Когда нужно было крепко посолить рыбу, ма заплывала в водную пещеру и сбивала две или три пики, чтобы после растолочь в песок и засыпать улов. Ма была очень смелой. Она не боялась, что Акула оживет и проглотит ее.

Даже здесь, на высоте, которой правил свистящий в ушах ветер, можно было услышать мерный гул водопада внизу. Цуна окинула хозяйским взглядом владения, где путь от головы до хвоста занимал два дня, а от восточного до западного плавника только день, набрала полную грудь воздуха и огласила окрестности грозным кличем, чтобы все животные и рыбы, птицы и насекомые, цветы и деревья поняли – теперь Цуна в ответе за каждый уголок Большой Акулы.

За двенадцать лет жизни девочка обследовала ее всю, или почти всю, и собрала целый клад из лоскутов материи, старых ложек, ножей-рубил и разноцветных смоляных бусин. Оттого Цуна знала, что это место когда-то принадлежало не им с ма, а тем, кто жил здесь раньше. Наверняка колдуны отправляли сюда и других детей, рожденных под знаком Проглоченного солнца, но очень редко. Ма как-то обмолвилась: они – дар большой рыбе, чтобы та никогда не ожила. Цуна недоумевала, зачем Акуле еда, если она каменная? Ма только отмахивалась: мол, это старое поверье, и им просто повезло. Других проклятых сразу отдавали воде или огню. Их жертвовали Проглоченному солнцу или сбрасывали с утесов. На Акулий остров людей не отправляли много лет. Большую рыбу давно не боялись, но ма приходилась старому колдуну дочерью, а Цуна внучкой, потому он и вспомнил про остров. С тех пор сюда никого не завозили. Ма говорила – это хорошо.

Спустившись с Гарпун-горы, Цуна поспешила к водопаду – искупаться. Пенящийся бурный поток давил на плечи упругой прохладой. Бодрящие струи тотчас вымыли из глаз остатки сна.

Вдоволь поплавав и насладившись красотой брызг, девочка выбралась из воды и начала носиться вдоль берега в надежде поскорее обсохнуть и согреться. Иногда она останавливалась и смахивала капли ладонями, выжимала ткань повязки, ерошила волосы. Но тут же вновь принималась за утренний танец-бег – такой же обыденный, как еда или сон.

Она поздоровалась с каждым озерцом, рожденным падающей со скалы рекой. Их было три: два больших и одно совсем крошечное. Из последнего Цуна пила и смотрелась в него, как в зеркало: струи водопада почти не тревожили спокойную гладь, затекая в глубины тонкой струей из расщелины.

Цуна опустилась на колени, пригладила волосы, потерла уши и как следует поковырялась в носу. Потом она прищурилась и спросила, глядя на собственное отражение: