Сестра Ательсвит торопливо вела их по этим сырым катакомбам, как вдруг многократно повторенный эхом стон пригвоздил ее к месту. Рука с лампой затряслась, и монахиня самым неподобающим образом рухнула на колени.

Сестра Фидельма взяла перепуганную сестру-смотрительницу за руку.

— Это просто кто-то плачет, — успокоила она ее.

Высоко подняв лампу, сестра Ательсвит повела их дальше.

Вскоре всем стал виден и источник стонов и рыданий. Почти в самом конце катакомб оказался маленький альков, в котором горели две свечи. Тело настоятельницы Этайн принесли сюда для погребения. Оно лежало в похоронном облачении на каменной плите, свечи горели у изголовья. В изножье гроба коленопреклоненно распростерлась монахиня. Сестра Гвид. На мгновение девушка поднялась, продолжая рыдать, и вновь ударилась оземь, крича:

— Domine miserere peccatrice![10]

Сестра Ательсвит хотела было подойти к ней, но Фидельма остановила ее.

— Давайте оставим ее на какое-то время наедине с ее горем.

Domina смиренно склонила голову и вновь двинулась дальше.

— Бедная сестра потеряла рассудок. Она, кажется, была очень привязана к настоятельнице.

— Всяк из нас горюет по-своему, — отозвалась Фидельма.

За катакомбами следовал ряд кладовых, а еще дальше «апотека», или винный погреб, в котором хранились большие бочки с вином, привезенным из земли франков, из Галлии и Иберии. Здесь Фидельма остановилась, принюхиваясь. Аромат вин был крепок, но какой-то другой, горько-сладкий запах словно пропитал подземелье, странный запах, заставивший ее поморщиться от отвращения.

— Мы находимся под кухнями монастыря, сестра, — заметила Ательсвит, как бы извиняясь. — Тут все пропитано насквозь этим запахом.

Фидельма ничего не сказала, но жестом велела сестре-смотрительнице двигаться дальше. А дальше расположилась череда кладовок для хранения провизии, как сказала им сестра Ательсвит, но также используемых при необходимости для заключения злодеев. Горящий факел освещал сырое, холодное подземелье.

Двое мужчин сидели и играли в кости в его мрачном свете.

Сестра Ательсвит объявила о приходе гостей на резком повелительном языке саксов.

Двое мужчин встали, ворча, и один из них снял ключ с крюка на крепкой дубовой двери.

Сестра Ательсвит, выполнив свой долг, повернулась и исчезла в темноте.

Человек уже протянул ключ Эадульфу, как вдруг взглянул на Фидельму. Он похотливо ухмыльнулся и сказал что-то, что его товарищу показалось забавным.

Эадульф прикрикнул на них. Они пожали плечами, и первый швырнул ключи на стол. Фидельма владела языком саксов достаточно, чтобы понять из дальнейшего разговора, что Эадульф поинтересовался именами свидетелей, выступивших против приговоренного. Первый воин неохотно назвал несколько имен, включая и Вульфрика из Фрихопа. После чего стража вернулась к игре в кости и больше не обращала на пришельцев внимания.

— Что он сказал? — прошептала Фидельма.

— Я спросил имена свидетелей.

— Это я поняла. Но что он сказал до того?

Эадульф смутился и пожал плечами.

— То была просто речь невежи, — ответил он уклончиво.

Фидельма не стала настаивать. Он отпер дверь.

Внутри крошечного вонючего чулана света не было.

На соломе в углу сидел человек с косматой бородой и длинными волосами. С ним обошлись без особых церемоний, судя по кровоподтекам на лице и крови на одежде.

Он поднял темные ввалившиеся глаза на Фидельму, и звук, похожий на тихий смех, булькнул у него в горле.

— Сто тысяч приветствий этому дому! — Он пытался придать своим словам уверенность и насмешливость, но прозвучали они как карканье ворона.

— Ты — Канна? — спросила Фидельма.

— Канна, сына Канны из Армага, — охотно признал нищий. — Мне позволили совершить последнее церковное покаяние?

— Мы пришли сюда не для этого, — отрезал брат Эадульф.

Нищий впервые внимательно посмотрел на него.

— Вот как? Брат сакс, и из тех, кто привержен Риму. Нет проку призывать меня к покаянию. Я не убивал настоятельницу Этайн из Кильдара.

Фидельма посмотрела на несчастного.

— Как ты думаешь, почему тебя обвиняют?

Канна поднял глаза. Они широко раскрылись при виде молодой сестры, в которой он признал соотечественницу.

— Потому что я преуспел в моем искусстве.

— В каком?

— Я — астролог. Я могу предсказать события, расспросив звезды.

Эадульф недоверчиво фыркнул.

— Признаешь, что ты предсказал смерть настоятельницы?

Человек кивнул самодовольно.

— В этом нет ничего удивительного. Наше искусство — древнейшее в Ирландии, и это может подтвердить эта добрая сестра.

Фидельма кивнула в знак согласия.

— Это верно, что у астрологов есть такой дар…

— Не дар, — поправил нищий. — Астрологии обучаются, как любому другому искусству или науке. Я учился много лет.

— Очень хорошо, — согласилась Фидельма. — Астрологи много лет занимаются своим искусством в Ирландии. Когда-то эти познания принадлежали только друидам, но само искусство все еще существует, и многие короли и верховные таны даже дом новый не начнут строить, пока не будет сделан гороскоп, указывающий наиболее подходящее время для такого дела.

Эадульф пренебрежительно усмехнулся.

— Ты хочешь сказать, что сделал гороскоп и увидел смерть Этайн?

— Сделал.

— И ты назвал ее имя и час смерти?

— Назвал.

— А люди слышали, как ты говорил это прежде, чем настал час ее смерти?

— Слышали.

Эадульф уставился на человека недоверчиво.

— И все же ты клянешься, что ты не убивал ее и не имеешь никакого касательства к ее гибели?

Канна покачал головой.

— Я не виновен в ее крови. В этом я клянусь.

Эадульф повернулся к Фидельме.

— Я простой человек и не верю в такие вещи. Полагаю, что Канна должен был знать заранее об этом событии. Никто не может предвидеть будущее.

Сестра Фидельма покачала головой.

— В моем народе астрология хорошо известна. Даже простые люди стремятся познать тайны неба ради нужд повседневной жизни. Большинство может определить час ночи по положению звезд в любое время года.

— Но предсказать, что солнце исчезнет с неба… — начал Эадульф.