– Жди здесь, – Стел подозвал Мирного и запрыгнул в седло. – Может, мы с тобой погостим в Каменке вместе!

Ухмылка на лице Рани обернулась детской болезненной полуулыбкой, но Стел отвернулся и поспешил за Рокотом. Не сейчас, с загадочными чувствами Рани он разберется позже.

В нос ударил запах разгоряченной лошади и взрытой копытами земли. В ушах засвистел ветер, горизонт смазался широкой полосой. Глаза сами собой широко распахнулись, плечи расправились, ноги вросли в стремена, а за спиной будто раскрылись крылья. Простором и свежестью можно было задохнуться. Задохнуться и умереть счастливым. Сердце замерло. И захотелось кричать. Так громко, чтобы услышал весь мир. Услышал и отозвался.

Когда Мирный замедлил бег, Стел наконец-то смог разглядеть первозданную степь.

Среди прошлогодней бурой травы зеленели новорожденные ростки. Из-за горизонта выкатилось солнце, и косые лучи золотили ворсинки лиловых колокольчиков сон-травы и звездочки горицвета. А над головой необъятным куполом летело небо. Ни один рисунок, ни один свиток не мог передать даже крупицы этого чуда. И непреодолимого желания жить.

Как люди, сидя за толстенной городской стеной, могут думать, что знают о мире все?

Что вообще хоть что-то знают о мире?

Стел закрыл глаза, но разнотравье, подернутое прозрачным маревом, продолжало пестреть на веках. Тепло гудело переполненным пчелиным ульем, сочилось из земли, неторопливо текло по лепесткам цветов, сплеталось с порывами ветра. Стел так давно не бывал за городской стеной, что и забыл, какое оно – свободное тепло. Он глубоко, до боли, вдохнул свежесть с невесомым запахом меда и прелой травы, наполняясь до отказа – большего без слитков не унести.

Послышалась сиплая песня дудочки. Чуть ниже, чуть выше – незамысловатый мотив плавно вился по воздуху, и тепло устремлялось следом. Неторопливое поначалу, оно ускорялось и текло к невидимому музыканту. Степь смазывалась широкими полосами сизой травы, желтыми мазками, лиловыми кляксами, будто кто-то мокрым пальцем провел по картине.

Продолжая разглядывать степь внутренним взором, Стел осторожно направил Мирного на звук дудочки и вскоре у небольшого оврага заметил Рокота. Предводитель сидел на земле, без сапог и кольчужного шлема, и с закрытыми глазами играл на дудочке. Встрепанные черные волосы блестели на солнце, лоб покрывала испарина, несмотря на прохладный ветер. Ничего более нелепого Стел и представить себе не мог.

Рокот колдовал.

И не просто колдовал! Он подчинял токи свободного тепла и задавал им направление. Изменял мир, а сам оставался закрытым и цельным, его жизнь не вытекала наружу. Степные маги сливаются с внешним теплом, выходят за пределы себя – точнее, их телом становится чуть большая часть мира, чем дана от рождения. Города лишены мощных потоков тепла, и потому маги колдуют только за счет внутренних запасов: им обязательно пропускать внешнюю силу через себя.

Рокот колдовал как-то по-своему…

Но какая разница? Он колдовал! Предводитель рыцарей Меча и Света, первый защитник веры Ерихема, образец для подражания вмешивался в пути Сарима! И пусть Стел тысячу раз с пеной у рта доказывал, что магия – разумная и честная магия – вере не помеха, но лицо всего рыцарства не просто нарушил внешние условности – нет, он нарушил закон, утаив свои умения от Школы магии.

– Так вот почему ты боишься заезжать в Каменку! – воскликнул Стел.

Рокот с досадой открыл глаза и опустил дудочку:

– Только тебя здесь не хватает, щенок!

– В Каменке тебя могут учуять и доложить Мергу, – бросил ему Стел. – И ради своей безопасности ты рискуешь целым отрядом и служителями.

Рокот поднялся и принялся натягивать сапоги, бормоча себе под нос:

– Много ты понимаешь.

Одно дело терпеть личное неуважение и даже презрение, и совершенно другое – промолчать, когда попирают закон.

Стел выпрямил спину и спокойно, но твердо произнес:

– Как представитель Школы магии, я обязан доложить о тебе.

– Мне уже страшно, – Рокот зевнул и потянулся до костного хруста.

– Когда все в Ерихеме узнают, что ты неучтенный маг, – Стел старался говорить будничным тоном, – в лучшем случае ты лишишься поста главнокомандующего, а в худшем – загремишь в темницы или даже попрощаешься с жизнью.

Рокот приторно улыбнулся и поймал его взгляд.

– Права не ты мне будешь зачитывать, мальчик.

Как же самодовольно блестят его глаза! И до чего они странные – с огромными зрачками, будто перезрелые прелые вишни, облитые маслом. И этот взгляд пронзает любые преграды, смотрит в самую душу.

Да он ворожит! Лезет прямо в голову!

Стел даже щит не успел поставить – тело не слушалось. И если бы Рокот давил своей волей, с ним можно было бы поспорить, вышвырнуть за пределы себя, но нет, он напрямую изменял токи чужого тела! Стел с ужасом наблюдал как руки налились тяжестью и обвисли плетьми. Задрожали колени, подогнулись, и он рухнул мешком. Удар пришелся в правое плечо, отдало в затылок. Резкий запах травы забил ноздри. Перед глазами оказались пыльные сапоги.

Закончился воздух. Вдох – и резкая боль прошила ребра, будто вокруг груди натянулся каленый обруч.

Вдох. Вдох. Вдох!

Но только пустота и тошнотворно-сладкая вонь прелой травы.

Крикнуть бы, да воздуха нет. И губы не слушаются. И от затылка по лопаткам взрываются мурашки, будто укусы громадных муравьев. Кошмар. Не проснуться. Не вырваться. Не вдохнуть.

Сквозь дребезжащий гул обезумевшего тепла Стел услышал:

– Ты будешь слушаться меня, мальчик, и не будешь ставить условий и угрожать. А если мне что-то не понравится, я подпишу вот эту бумагу – и не мне, а тебе нельзя будет вернуться в прежнюю жизнь. Заметь, подпись Мерга тут уже есть. Как ты думаешь, после этого кто-нибудь станет слушать твой лепет?

Прежде чем в глазах окончательно потемнело, Рокот позволил Стелу рассмотреть приказ о его увольнении, действительный только за подписью главнокомандующего.

Колодец щерился старыми камнями и пустовал, только Фруст неподалеку щипал траву. Повезло. Есть места, с которыми лучше наедине. Рокот медленно опустился на край обвода и потер виски. Голова гудела из-за потехи с горе-колдуном, шевелиться не хотелось.

Жаль, что вышло так бестолково. Сынишку Вирта удобнее было бы иметь в союзниках, но воспитание у него, увы, бабское, пришлось преподать мальцу урок послушания. Как же щенок на отца-то похож, того и гляди погибнет так же бездарно, и останется на совести Рокота целых два неудачника Вирта.

«Это усталость, старик, – сказал он себе, – всего лишь усталость».

Он вытащил из поясной сумки резную дудочку, приложил потертое дерево к губам. Потянулись низкие старые ноты. Тепло лежалой травы, рваного ветра и прилипшей к сапогам пыли лизнуло щеку – послушное тихим звукам, оно ластилось, как истосковавшийся по хозяину пес. Рассвет окрасил бока грубо отесанных валунов, подчеркнув уродливую сеть трещин. Трещины подобны морщинам – чудно, но даже камни стареют морщинами, глубокими, черными как ночь.