Вершинин позвонил, как только узнал от Тамары о случившемся. Но Марина не приняла соболезнований:

– Я знаю, зачем ты звонишь. А вообще-то… нет, не знаю! У тебя же есть бумага, мое согласие на вскрытие. Что тебе еще нужно? Вскрывай, исследуй. Раз уж вылечить не смог.

– Зачем ты так? – после короткого молчания отозвался Вершинин.

Марина положила трубку. Кто-то умный и рациональный на самом краешке сознания шептал ей, что она неправа. Но все остальное пространство ее души и головы было затоплено, погребено под болотной жижей, вязкой, холодной, всепроникающей.

На работу она вышла на следующий день после похорон. И никто не мог бы сказать по ее виду, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Это была все та же Марина, безупречная, в меру строгая, не в меру сообразительная. Разве что лицо побледнело, но это можно списать на не совсем подходящую по тону пудру.

Через неделю она покрасилась в рыжий. С первого раза натуральный краситель не взял ее темные волосы, так что пришлось отправиться в салон и сначала вытравить с них цвет, до желтизны. Мастер чуть не плакала:

– Но вам не пойдет рыжий… Такие красивые каштановые волосы. Вы очень сильно испортите их обесцвечиванием. Марина, очень вас прошу…

– Приступайте, Дашенька.

Измельченная хна пахла сеном, высушенным на солнце, и немного травой. Этот запах невольно отбрасывал Марину в субботние утра ее детства, когда папа пек блинчики, а мама намазывала себе на голову эту зеленую травяную пасту, рыжеющую на воздухе.

На обесцвеченные волосы хна легла оранжевым. Именно оранжевым, как краска из набора школьной акварели. Сперва Марина не узнала себя, но после осталась довольна и через три дня окончательно свыклась.

Вершинину она позвонила только по возвращении из двухмесячной командировки в Лимож[7]. Со стороны могло показаться, что Марина отбросила прошлое, как ящерица отбрасывает свой хвост. Однако мало кто знает, что, пока ящерица отращивает хвост на замену, ее сторонятся и прогоняют все сородичи, и рану свою она зализывает в полном одиночестве, лишенная и общения, и шанса на продолжение рода, и половины свои прежних навыков вроде плавания и лазания.

В город пришел холодный фронт. Промозглый ветер шумел в кронах и приносил тучи, полные мелкого хлесткого дождя. Только к вечеру становилось тише и лужи на мостовых подсыхали. Марине пришлось надеть осенний плащ.

– Ты теперь не захочешь со мной встречаться, ведь так? – уточнил Вершинин при встрече. – Наши четверги остались позади?

Жар прилил к щекам, когда Марина вспомнила свой гнев на любовника – тогда, перед вскрытием. Ей и сейчас было не по себе при мысли, что эти руки, пусть и в перчатках, вскрывали череп той, что при жизни была ее мамой Олей. Поднимали кость, будто яичную скорлупу, и делали срезы того мозга, что некогда создавал шутки, сказки, магию на пустом месте. Волшебство обернулось грубой физиологией.

Отогнав тягостное видение, Марина повнимательнее вгляделась в Вершинина. Что-то изменилось. В губах, в выражении глаз. Тем временем он с удивлением оглядывал ее новый облик:

– Неожиданно.

– Да, захотелось поярче. И кстати… Что-то изменилось. В тебе, – озвучила она мысль, впиваясь в знакомые черты глазами. Вершинин стушевался.

– Хм. Возможно, – нехотя выдавил он.

Марина присела на скамейку и рукой похлопала по досочкам рядом:

– Давай колись.

Вершинин недолго помялся, вытащил из кармана фляжку с коньяком, сделал глоток и предложил Марине. Она отхлебнула.

– В общем… Ты мой друг, – начал Вершинин. – Поэтому мне важно знать, что ты думаешь. Не буду говорить, каково мне было, когда ты меня тогда отбрила… Ну, перед вскрытием. Ладно, не в том дело. Короче, мне нужен твой совет. Я как-то немного запутался…

И Вершинин поведал озадаченно помалкивающей Марине, что снова сошелся с бывшей женой Варей. Как-то раз съездили на пикник с дочкой, и завертелось…

– Подожди… Ты ведь говорил, она замужем? – спохватилась Марина, когда он в красках расписал, какие они были дураки, как сходят с ума друг по другу и как прячутся по углам в Туле, до краев переполненной общими знакомыми.

– Ну. Так я ж и сейчас говорю. Чего делать-то теперь? – повесил нос Вершинин.

Марина вскочила со скамейки. Она не понимала своих чувств, но усидеть почему-то не смогла. Оперлась спиной на ствол молодой рябинки. Кора отливала темной медью. На лавке метрах в двадцати обнималась парочка. Парень усадил девушку себе на колени, ее светлые джинсы в поперечных надрезах были не по погоде тонкими.

Вот почему он спросил меня, будем ли мы дальше встречаться по четвергам, запоздало сообразила Марина. Ему куда проще, чтобы она исчезла из его жизни сама. Вроде как по собственному желанию.

– Вершинин, чтоб тебя! – Марина вернулась на место и даже приобняла его за плечи, заметив мимоходом, что кончики его ушей покраснели. – Во-первых, не пей дешевый коньяк. А во‑вторых – не морочь голову. Любишь ее – люби, не любишь – не люби. Я знаю только, что дочку ты любишь однозначно. Но у твоей Вари есть еще и муж, и там уж будет решать она сама. Вы ж взрослые дяди и тети, разберетесь. А меня во все это втягивать – вот уж не надо точно.

Марина встала и поправила шарф, собираясь уходить. Глядящий на нее снизу вверх Вершинин снова напомнил ей сенбернара, как в день их знакомства. Те же грустные, чуть потерянные глаза. А ведь в больнице он так смел, решителен. Что ж, она никогда не увидит его в больнице, больше уже никогда. Марина снова показалась себе старше – и его, и всех на свете. Ей миллион лет.

– Мы ведь останемся добрыми друзьями? – Вершинин поймал ее руку в перчатке.

Марина усмехнулась:

– Если это не предполагает спать с тобой по четвергам… то да. Наверное. В общем, звони, если что.

– Хорошо… Мариш, пообещай мне? Что сдашь анализ.

– А вот это вообще ни разу не твоя забота.

Она ушла по бульвару. Было так приятно слышать, как стучат набойки о плитку тротуара, и Марина вслушивалась в этот отрывистый звук, ощущая ногой вибрацию и пружиня коленом при каждом шаге. Это все, что занимало ее мысли в ту минуту. И еще она, кажется, пару раз вытерла щеки.

Больше всего тяготила пустота. Пустота и тишина. Оказалось, что именно это составляет жизнь, когда болтовня на иностранных языках замолкает позади. Поначалу Марина пыталась включать музыку – старый джаз или что-нибудь из классики, но громкие звуки существовали в квартире как-то чужеродно, она никак не могла избавиться от ощущения кощунства. Телевизор раздражал, больно задевая за те воспоминания, что касались маминой болезни, когда он бубнил с утра до ночи. Но еще невыносимее было сидеть в тишине. Выбор пал на радио. Даже с выкрученным до минимума звуком оно все равно создавало в жилище эффект присутствия. Терьериху Мусю сразу после похорон забрала к себе Тамара: Марина уезжала в командировку, и оставить собаку было не с кем. А по ее возвращении сиделка сообщила, что слишком привыкла к утренним и вечерним прогулкам, да и чувствует она себя не в пример лучше и здоровее. Неулыбчивая Тамара не позволила себе признаться, что просто прикипела душой к этой шебутной кучерявой псинке, по делу и без дела заливающейся визгом и облаивающей каждый куст. Так или иначе, собака осталась у нее насовсем.