Тем временем Вершинин попросил у нее разрешения писать диссертацию по случаю хореи Хантингтона у ее мамы. Записей и заметок на этот счет у него к тому моменту скопилось на пару толстых томов.

– Пойми, пациентов с этим заболеванием не так и много. А у меня случай прямо под носом…

– Грех не воспользоваться, – подхватила Марина.

– Ты злишься? – Вершинин настороженно подсел поближе.

Марина, убедившись, что рядом нет знакомых, взъерошила ему волосы, растрепав густую гриву.

– К сожалению, нет. Хотела бы я разозлиться, обвинить тебя в том, что ты воспринимаешь мою маму как медицинский случай. Но… Я все понимаю. Она медицинский случай. Она ведь только для меня – мама. А болезнь и правда редкая. Как знать, может быть, потом, после нее… твоя работа поможет кому-нибудь вылечиться. Медицина ведь стоит на костях.

Вершинин долго вглядывался в ее лицо. Потом вздохнул.

– У тебя поразительное самообладание. Рациональность настолько перевешивает эмоции, что тебя саму впору изучать. Ты напоминаешь мне одну преподавательницу у нас в мединституте. Она проработала всю жизнь патологоанатомом в…

Марина расхохоталась, не дав договорить. В мире и согласии они доели свои стейки и попросили счет. Расплачивались они всегда отдельно.

С тех пор они с Вершининым виделись в больнице чаще. Марина то и дело привозила маму Олю на дополнительные обследования и томографии, иногда оставляла с ночевкой. Во время зарубежных командировок, случавшихся теперь едва ли не каждые два месяца, сиделка Тамара оставалась с мамой на несколько дней. К тому времени мама Оля окончательно утратила связь с реальностью.

Марину грызло чувство вины. Оно накатывало все чаще и в самый неподходящий момент: когда по бульвару Монпарнас в двух от шагах от нее катила бойкая мадам в инвалидном кресле, беспрестанно тараторя с юной спутницей; когда клиент показал своему собеседнику фотографию семьи – с детьми, родителями и дедушкой, – и Марине пришлось переводить все его родственные связи с английского на русский. Когда Марина просто сидела в соседней комнате и уже никак не могла достучаться до мамы, сказать, как она ее любит и как ей больно жить с ускользающей тенью. Накатывала такая дрожь, что приходилось прятать руки, а внутри все колыхалось, словно от ветра.

Она давно собрала по квартире вещи, некогда связанные маминым волшебным крючком, и уложила их в старый коричневый чемодан, пылившийся на антресолях. Но легче не стало. Бывали часы, когда она задумывалась особенно тяжко и отматывала ленту времени вспять. Когда, когда все началось? Когда участковый два раза отрывисто позвонил в дверь, так что звонок захлебнулся трелью, а сердце сошло с оси еще прежде, чем прозвучала новость о папиной аварии? Когда у мамы из рук впервые выскользнул и брызнул осколками стакан? Когда она забыла слово и щелкнула пальцами, стараясь вернуть его из небытия? Что могла сделать и не сделала тогда Марина? Недоглядела… Не была так внимательна, как должна была. Васька совершенно вскружил голову, и она не успела, не заметила, не придала значения. Позволила любви ослепить ее, сбить, отвлечь. Она виновата. И пусть Вершинин говорит, что ничего нельзя было сделать с самого начала, что эта болезнь возникает сама и не лечится никоим образом… Все равно. Она бы что-нибудь придумала. Ведь есть же травы, нетрадиционная медицина, в конце-то концов!

От этих мыслей ею овладевало беспокойство настолько сильное, что она не находила себе места. Сердце колотилось отчаянно, панически, в голове жужжало и щелкало, словно замыкало и коротило поврежденную проводку, и тут же начиналась жесточайшая мигрень, до тошноты, когда больно смотреть на свет.

В один из четвергов Марина лежала в постели с Вершининым, и тот машинально водил по ее плечу кончиками пальцев. Иногда он умел быть невыносимо ласковым.

– Можно спросить? – пробормотал он вполголоса.

– Бить не буду, – усмехнулась Марина. Она поймала его ладонь в свою и стала перебирать узловатые суставы.

– Почему ты не хочешь сдать анализ?

– Не хочу, и все. Не начинай, пожалуйста. Сколько можно? – Она попыталась встать, но Вершинин уложил ее обратно властной рукой. Без одежды он был настоящим гигантом, его тело, кое-где поросшее медной проволокой курчавых волосков, в сумерках казалось необъятным.

– Когда ты пришла ко мне на прием, в первый раз… Я поразился. Ты была совсем маленькой девочкой…

– Мне было девятнадцать.

– Но меня тогда поразило, как спокойно ты отнеслась к плохой новости. Я все не мог сообразить, то ли ты не понимаешь, что я тебе говорю, просто в силу возраста и беспечности, то ли и правда так хорошо держишься…

– И каков теперь твой вывод? – промурлыкала Марина, вдыхая теплый запах его веснушчатой кожи. – Я была глупа как пробка и ничего не соображала? Как подросток, думающий, что смерть – это всего лишь конец игры?

– Нет. Второе. Но мне запомнилось еще вот что. Ты тогда сказала – лучше знать, чем не знать. Знание принесло тебе хоть небольшое облегчение. А теперь что? Ты противоречишь сама себе!

Марина все-таки встала. Быстро накинула на плечи халат, туго запахнула и перевязала поясом. И прежде чем уйти в ванную, наклонилась к Вершинину и проговорила четко и негромко:

– Это мои дела, и ты в них лезть не будешь. Мы с тобой просто встречаемся по четвергам. Больше ничего.

Несмотря на то, что на душе скребли кошки, за свой выпад Марина так и не попросила прощения. Грубо, да, кипятилась она про себя, – но ведь это действительно только ее дело!

Иногда она становилась особенно непреклонной…

Разговор был уже не первый. Она помнила, как много лет назад, на том самом приеме, когда доктор сказал ей, что подозрения на диагноз матери подтвердились, после слов «это генетическое» Вершинин сделал выразительную паузу и взглянул на Марину веско. Она схватила намек на лету. И позже, когда они уже стали близки, периодически напоминал впрямую, что и ей неплохо бы сдать анализ. Существовала вероятность в пятьдесят процентов, что от матери ей передалась хорея. Одно из двух – либо да, либо нет. Ту би ор нот ту би. Вопрос вопросов.

Но она просто не хотела этого знать. Разве обязательно все знать? Разве разгадал человек все загадки Вселенной? И еще – разве знание того, что планета круглая, а не лежит диском на трех китах, так вот, разве это знание разительно переменило жизнь обывателя? Значение знания в современном мире сильно преувеличено… Пусть уж лучше все идет своим чередом, а она будет поутру чистить зубы – тридцать три движения на каждую сторону, – пробегать проворными пальцами по ряду мелких пуговок шелковой блузы, в спешке протыкать острым ногтем чулок, чтобы чертыхнуться и перевернуть шкаф в поисках новой пары, надевать туфли с высоким каблуком, щелкать замком, поправлять прическу уже за порогом и подкрашивать губы, глядясь в тусклое лифтовое зеркало (восемнадцати секунд, чтобы спуститься с четвертого на первый, вполне хватает). Это ее жизнь, она ей нравится. Марина построила ее максимально комфортной, насколько это вообще возможно в предлагаемых обстоятельствах. И она не потерпит, чтобы что-то пошатнуло это крепкое здание или чтобы кто-то уверил ее, что это всего-навсего домик Ниф-Нифа. Достаточно и того, что она профессионально меняет подгузники для взрослых, а внутримышечные и внутривенные уколы ставит лучшие, чем многие медсестры поликлиники. Достаточно того, что радио на французском она слушает под присвист затрудненного дыхания родной матери. Ей не надо напоминать, она и так помнит.