Бывало, по ночам, не замечая сама, каким образом она теряет интерес к работе и внезапно попадает на интернет-форумы, Марина жадно прочитывала там истории других. Как справиться с болезнью близких, что делать… Ей отчаянно хотелось почувствовать, что она не одна. Но облегчения это не приносило. Никакого «чувства локтя», каждый создавал летопись собственных страданий и не мог утолить горечь остальных, хоть она была так схожа. Все их советы были неприменимы к Марине. Большинство тех, о ком шла речь, сгорали от рака, до последнего пребывая в сознании и испытывая ужас перед неотвратимостью накатывающей смерти. Люди советовали проводить с умирающим больше времени, говорить с ним, чтобы узнать его поглубже, запомнить понадежнее и чтобы после уж не корить себя за невнимание. Но Маринины беседы с мамой в лучшем случае напоминали монологи, прерываемые свистом, хрипами и внезапным испражнением. Как бы она хотела увидеть искристый мамин взгляд, каким та награждала, бывало, ее в детстве, встречая с прогулки. Обняться в тишине или вспоминать папу и их поездки за город, купание в мутной речке, пластиковое ведро с маслятами, бродячего кота, которого все трое подкармливали втихую, потому что это было строго-настрого запрещено: у папы начиналась жуткая аллергия на шерсть.

Все это невозможно. От мамы Оли осталась меньше чем тень, лишь бессмысленные выцветшие глаза, худое неповоротливое тело, которое так тяжело переворачивать в одиночку, и иссушенное лицо костяного идола. Марине больше всего на свете хотелось бы отвезти маму в Тулузу, как той всегда мечталось, или накормить свежими бретонскими устрицами с лимонным соком и ледяным игристым. Но в тот момент, когда Марина еще могла это сделать, она думала, что у ее матери ужасно испортился характер. В те дни мама Оля спала с кем ни попадя, Марина презирала и осуждала ее за аморальность, не догадываясь о болезни, и они не встречались неделями. Марина ничего не сделала для мамы. Теперь уже слишком поздно и бессмысленно. Теперь она кричит по утрам, испуганно, бессвязно. Пытается отбиться от рук дочери, словно от нападающего маньяка.

– Хочу вам сказать, что вызвала полицию! – Соседка поймала Марину на площадке, когда та запихивала коробку в мусоропровод. – Таких тварей надо сажать. Которые издеваются над пожилыми родителями.

– Простите? – опешила Марина. Но соседка плюнула в ее сторону и захлопнула дверь. А Марине пришлось демонстрировать действительно заглянувшему участковому выписку из истории болезни матери.

Любовь лечит – спроси любую романтически настроенную барышню. Любовь творит чудеса, еще добавит она. А Марина не смогла вылечить свою любимую апельсиновую маму. Потому что усомнилась. Потому что поверила, что нежная хохотушка с течением времени могла превратиться в склочную бабу просто так, без веской причины, по собственной воле. Как это вообще могло прийти ей в голову? Как она смогла принять, что мама, всегда такая понятливая, мирная и покладистая, может ссориться с подругами и срываться на единственной обожаемой дочке? Папа бы не смирился и не поверил в такое – вот что Марина знала наверняка. В минуты подобных размышлений ей хотелось разбить о штукатурку костяшки пальцев, разбить в кровь. Она едва сдерживалась.

Снова наступил май. В полдень, когда форточки были распахнуты, с улицы несся треск и рев газонокосилок и в комнаты неторопливо вползал удушливый запах бензина.

Марина отчетливо поняла, что конец уже близок, и это наполняло ее странной пустотой, зябким воздухом изнутри, будто кто-то поместил ей меж ребер воздушный шарик. В субботу, в ожидании сиделки Тамары, Марина перестелила под мамой Олей постель и до скрипа вычистила всю квартиру. С детства уборка приносила ей радость и гордость собой, ведь тогда это косвенно означало, что Марина достойна приступить к столь серьезному действу для избранных. Казалось бы, такая мелочь, а накрепко засела в голове… Теперь уборка приносила и успокоение, гул пылесоса и шум бьющейся о край ванны водяной струи заглушал невеселые мысли, которые одолевали Марину по выходным. Запах моющего средства с лимоном ненадолго перебил застарелую вонь квартиры с лежачим больным. Марина несколько раз провела по полированной столешнице мокрой губкой, зачарованно наблюдая, как стремительно улетучивается с поверхности влажный след. Выполоскала тряпки и закрыла тумбочку с хозяйственными принадлежностями.

В комнате стремительно потемнело. Во дворе сделалось серо, захлопал ветер, и на молодую, только что развернувшуюся листву невысоких кленов обрушился дождь – одним сплошным потоком. Не зажигая лампы, Марина с ногами устроилась в кресле напротив кровати, вполоборота к окну, укрывшись пледом. Мглистые тени сгустились по углам. Не хотелось ни читать, ни включать телевизор. Она могла видеть и шумящий за стеклом дождь, и дремлющую мать на кровати, ее руки поверх простыни, более напоминающие куриные лапки, чем некогда ласковые и умелые руки феи-крестной. Обручальное кольцо давно стало велико безымянному пальцу и хранилось теперь в выдвижном ящичке чехословацкого секретера, рядом с папиным, снятым в морге. В полумраке ее лицо вырисовывалось резче, трагичнее, как у актрис немого кино: заостренный нос, крутые изгибы впалых щек, темные пятна глазниц. Глаза под опущенными веками беспрестанно двигались и блуждали, и это будило пугающую мысль о невидимых насекомых, поселившихся там.

На мгновение комнату озарила вспышка, и тут же с треском раскатился гром. Первая майская гроза разбушевалась прямо над их домом. Мама Оля открыла глаза и уставилась в потолок.

– Помнишь, мама, как в детстве я боялась грозы? – негромко заговорила Марина. – Сразу переходила на крик, и успокоить меня совершенно не представлялось возможным. А потом вы с папой придумали мне целое представление. Мне тогда лет шесть было, что ли… Когда по прогнозу погоды к вечеру пообещали грозу, вы, не дожидаясь вечера, решили затеять собственную грозу. Вытащили все кастрюли из шкафа… помнишь? И составили их одна на одну. Ты включала и выключала люстру, а папа после очередной вспышки лупил по кастрюлям скалкой, и они с грохотом падали. А папа радостно рассказывал мне, что именно так и происходит гроза: кто-то сидит на облаках и бьет в кастрюли. А поскольку в некоторые из небесных кастрюль налита вода, то и дождь льет неспроста. Я хохотала как бешеная и требовала папу показать еще раз, и еще. Пока не прибежали соседи. Тетя Галя Чернова орала невообразимо. Что-то о том, что мы совсем обнаглели. Я этого слова не знала, и мне оно казалось чудовищным ругательством, это ее «обнаглели»… Но грозы я с тех пор бояться перестала. А тетю Галю бояться было неинтересно. К тому же они потом куда-то переехали…

Не получив никакого отклика, Марина продолжила путешествовать по страницам минувшего уже молча. Она даже не сразу заметила, что гроза ушла в сторону и тучи постепенно редели, пропуская свет, голубой и желтый.

Но вот она встрепенулась и обвела комнату затуманенным взглядом, откинула плед. Так приятно пройтись босыми ногами по чистому линолеуму, ощущая лишь его свежесть. Марина прошлепала до кровати, прикрыла мать одеялом, чтобы не простудить, и распахнула окно впервые за весну. Чуть не по пояс высунулась на улицу, опираясь ладонями на карниз и чувствуя пальцами холодные капли. Пахло черемухой и мокрыми водостоками. А в небе, прямо над соседним домом, выгнулось яркое радужное коромысло.