– Вы говорите о записке, которую Кафка оставил Максу Броду, с просьбой сжечь все оставшиеся после него рукописи, а Брод…

– В тысяча девятьсот тридцать девятом, – перебил меня Фридман, – за пять минут до того, как нацисты перешли границу Чехии, Брод сел на последний поезд из Праги, увозя с собой полный чемодан рукописей Кафки. Тем самым он спас свою жизнь и уберег от почти неизбежного уничтожения все, что еще оставалось из неопубликованных произведений величайшего писателя двадцатого века. Брод приехал в Тель-Авив, прожил здесь до конца своих дней и опубликовал многое из наследия Кафки. Однако на момент смерти Брода в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом часть материалов из чемодана все еще не увидела свет.

Интересно, подумала я, а эту историю Фридман сколько раз уже рассказывал? Собака явно слышала ее не раз – она замерла ненадолго, пытаясь понять, к чему идет дело, потом печально покружила по траве, с тяжелым вздохом улеглась и повернула голову так, чтобы Фридман находился в поле ее зрения.

– Да, это все я знаю. Я достаточно начиталась кафкоманской литературы.

– Значит, вы в курсе, что все оставшееся в том чемодане сейчас плесневеет в ужаснейших условиях менее чем в трех метрах от нас?

– О чем вы?

Фридман ткнул кончиком трости в сторону окна на первом этаже. На окне была решетка из гнутых железных прутьев, за которой свернулись общим клубком три или четыре облезлые кошки. Еще две растянулись на ступенях у входной двери. Пахло кошачьей мочой.

– Незаконченные романы, рассказы, письма, рисунки, записки – бог знает, что там лежит и что именно так цепко и так небрежно хранит уже пожилая дочь любовницы Брода Эстер Хоффе, в руки которой они попали разными сомнительными путями наследования. Эта дочь, Ева Хоффе, положила, как она утверждает, некоторые бумаги в депозитные ячейки банков в Тель-Авиве и Цюрихе, дабы защитить их от возможной кражи. Но на самом деле безумный собственнический инстинкт и паранойя не позволяют ей выпустить бумаги из виду. За этими решетками в квартире Евы не только еще двадцать или тридцать кошек, но и сотни страниц, написанных Францем Кафкой, которые до сих пор почти никто не видел.

– Но не может же быть, чтобы рукописи Кафки прятали от мира под тем предлогом, что это частная собственность!

– Национальная библиотека Израиля после смерти Эстер Хоффе оспорила ее завещание в суде. Библиотека утверждает, что Брод намеревался передать бумаги именно ей, библиотеке, и что они принадлежат государству. Процесс тянется уже много лет. Каждый раз, когда суд выносит решение, Ева подает апелляцию.

– А откуда вы знаете, что большинство бумаг здесь, а не хранится в банке, как утверждает Ева?

– Я их видел.

– Но вы же вроде сказали…

– Я рассказал вам только самое начало.

У Фридмана зазвонил мобильник, и впервые за сегодняшний день он, похоже, был застигнут врасплох. Он стал копаться в карманах, ощупывать жилетку, а мобильник продолжал звенеть громким и тревожным звонком старого телефона. Так и не найдя его, Фридман отдал мне трость и принялся заглядывать во все карманы по очереди, пока наконец, как раз когда мобильник умолк, не нашел его во внутреннем кармане. Он глянул на экран.

– Я и не заметил, что уже так поздно, – сказал он и посмотрел на меня. Повисла пауза: Фридман, казалось, что-то пытался прочесть на моем лице, а я гадала, вызываю ли у него доверие.

Он окликнул собаку, та встрепенулась и начала трудный процесс вставания.

– Среди бумаг в той квартире есть пьеса, которую Кафка написал в конце жизни. Он почти дописал ее, но все же бросил, не закончив. Как только я прочел эту пьесу, я понял, что ее надо ставить. На это потребовалось много времени, но в конце концов я своего добился. Начало съемок запланировано через шесть месяцев.

– Вы что, фильм по ней снимаете?

– Кафка любил кино, вы разве не знали?

– Отсюда не следует, что он это одобрил бы.

– Кафка ничего не одобрял. Одобрение как таковое было Кафке чуждо. Его стошнило бы, знай он посмертную судьбу своих произведений. Но никто из читавших Кафку не считает, что надо исполнять его волю.

– А почему планы Кафки относительно собственных произведений вас не волнуют, – поинтересовалась я, – но при этом вы восславляете планы авторов и редакторов Библии и – как там вы это сформулировали? – их понимание того, насколько важен выбор, который они делают, начиная писать?

– Где тут слава? Мы даже не знаем, кто они были, а большая часть их планов ушла в песок или была искажена в угоду тем, кто пришел следом. Под наслоениями бессчетных версий скрывается Книга Бытия, созданная одним гениальным автором вовсе не ради морали. Его величайшим творением был персонаж по имени Юд-Хей-Вав-Хей, а саму книгу можно было бы назвать «Воспитание Бога», если бы ей не досталась иная судьба. Но от автора в конечном счете не зависит, как именно будет использован его или ее труд.

– И что, дочь Хоффе при всей ее паранойе и навязчивых идеях на такое согласилась? А Национальная библиотека Израиля? Что, в ходе судебного процесса вы получили права на отчаянно оспариваемый материал – пьесу Кафки и собираетесь снимать по ней фильм?

Фридман смотрел не на меня, а на дом. Сегодня он никаких тайн раскрывать не собирается, поняла я, слишком уж он занят их созданием.

– Конечно, в сценарий потребуется внести некоторые изменения. И по-прежнему остается проблема финала.

Теперь я все-таки рассмеялась:

– Извините меня, но это все как-то уже чересчур.

– Не торопитесь, дайте себе время, – сказал Фридман.

– На что?

– На принятие решения.

– И что я должна решить?

– Интересует ли вас мое предложение.

– Но я не знаю, что вы предлагаете!

Но прежде, чем я успела еще что-нибудь спросить, он похлопал меня по спине, словно любящий дедушка.

– Я с вами скоро свяжусь. Но если что-то понадобится, не стесняйтесь, обращайтесь ко мне.

Он расстегнул плотно набитый карман жилетки, достал бумажник и вынул из него визитку. «Элиэзер Фридман, – говорилось в ней. – Почетный профессор, факультет литературы, университет Тель-Авива».

Краем глаза я заметила, как занавеска в квартире на первом этаже слегка шелохнулась, будто от ветра. Вот только окно было закрыто. И я бы ничего не увидела, если бы не лежащие за решеткой кошки, которые внезапно напряглись, почувствовав, что внутри кто-то ходит. Их хозяйка.

Я медленно шла обратно к «Хилтону», пытаясь обдумать все сказанное Фридманом. Солнце выманило горожан наружу, и на пляже теперь толпились люди в