Так вот, вторую половину барака к этому времени уже снесли, и обрушенным боком он примыкал к бетонному забору, загораживавшего котлован под строительство новой девятиэтажки. Отставший от веяния времени, барак устало доживал свой век, словно перерубленный пополам червяк, одна половинка которого, харкая кровью, все же может жить без второго своего обрубка. И он так и жил, храня в себе память своих живых и умерших уже обитателей из числа рабочего класса — основателей и первых тружеников построенного ими металлургического гиганта — и, неизбежно сопутствующего ему, уголовного элемента. Ныне барак обреченно стоял среди возводимых вокруг панельных многоэтажек, подслеповато поглядывая на новый мир мутными оконными стеклами.

Из-за тряпичной занавески одного из открытых окон слышался грязный мат, издаваемый мужским голосом, требовавший от кого-то немедленного выполнения своего супружеского долга. Ответный женский, спотыкающийся и хриплый голос, просил отложить сие важное жизненное мероприятие до того момента, когда будет выпита до последней капли бутылка самогона, ибо без этого не будет должного кайфа.

На форточке другого, выходящего на эту сторону, окна, примостилась рыжая кошка и водила туда-сюда облезлой головой, вслед пролетающим птахам. Рядом, оперев о подоконник руки и обхватив щеки, сидела древняя старушенция в белом платочке — очевидно, обитатель этого жилища с самого его основания и комсомолка строительного призыва еще тридцатых годов. Слезящимися глазами она невидяще смотрела во двор. Похоже, она была слаба зрением, а, может быть, и вовсе слепа, поскольку ее глаза ни на что не реагировали, даже на проходившего мимо Николая.

Невдалеке от барака хлопал на ветру хлипкой, щелястой дверью покосившийся деревянный туалет, разнося окрест клозетный запах и привлекая к себе рои больших золотых мух.

Николай, через крытое, глухое деревянное крыльцо, с разбитой лампочкой над ним, прошел внутрь целой половинки этого привета из прошлого. Здесь пол был усеян кошачьими какашками, а щербатые стены расписаны непристойными рисунками, сопровождавшихся пояснительными надписями. Еще от них несло прокисшей сивухой, которая пропитала эти старые стены за многие десятилетия проживания в них перманентно пьющих жильцов сего пролетарского жилого заведения. Здесь были четыре двери, ведущие, судя по всему, в однотипные комнаты жильцов. Две двери, мимо окон комнат которых только что прошел Николай, располагались справа, а дверь, которая была нужна Николаю, с вырезанным на ней матерным женским словом из пяти букв, находилась первой слева.

Звонка не было, и Николай постучал. На вопрос Дагбаева «Кто?» он назвал себя, и его запустили вовнутрь.

Комната представляла собой удручающее зрелище. Слева от входа располагался ручной умывальник с ведром под ним, в воде которого плавали окурки, рядом стояло еще одно заплеванное, грязное ведро, прикрытое крышкой и служившее, судя по запаху в комнате, ночным туалетом. Рядом у стены приютился старый, облезлый фанерный шкаф, далее — топчан, с накинутым на него солдатским одеялом, над топчаном на стене висел лубок с оленем в снежном лесу. У второй стены стоял стол, блестевший масляными следами от нарезанной на газете селедки, на нем же размещалась электроплитка на керамической подставке. Еще на столе были початая бутылка, с бесцветным пойлом, заткнутая бумажной, самодельной пробкой, и граненый стакан. По обеим сторонам стола стояли два обшарпанных стула с продавленными сиденьями — один без спинки, а у окна — тумбочка, с телевизором «Енисей» сверху.

И все это убожество каким-то чудом размещалось на шести квадратных метрах — большего метража, по прикидкам Николая, комнатенка не имела.

Дагбаев, на лице которого растеклась и так и застыла, словно намалеванная, улыбка, протянул ему для приветствия руку, но, получив вместо нее кивок головы, безо всякой обиды пригласил Николая присесть. Видя нерешительность гостя, он подсуетился и постелил на стул газетку. От его глаз не укрылся и жест Николая, приложившего руку к носу, и он открыл форточку, прятавшуюся за прожженной марлей и запустившей в комнату немного свежего воздуха.

— Извините за прием, — сев на противоположенный стул и разведя руки, сказал Дагбаев, — мы, культурные люди, к такому непривычные. Помещеньице это чужое — шмары одной моей, с ядреной попенгаген, можно сказать, — хихикнул Дагбаев. — Она на зону умотала в соседнюю область с подогревом к брательнику, дня два-три будет отсутствовать. — Просила за цветочком следить, подарок того самого брательника, — Дагбаев ткнул пальцем на кактус, незаметно приютившийся на краю подоконника и едва видимый из-за марлевой занавески. — Вот и пользуюсь фатерой по случаю. Да вот только не успел еще порядок тут навести. Да, ерунда все — не сегодня-завтра краснучка моя вернется домой.

Он с воодушевлением схватился за бутылку.

— Не желаете? Тут всего один стакан целый, а я себе в кружку плесну, — пододвинул он к Николаю захватанный стакан и набулькал туда пойла из бутылки. — Спирт технический. Жуть как пробирает! Тут соседка с завода приносит и берет недорого. Вам достать бутылочку?

Николай тыльной стороной руки брезгливо отодвинул от себя стакан.

— Давайте ближе к делу. Что вы хотите мне сказать нового? — сказал он.

Дагбаев нетвердой рукой взялся за возвращенный ему стакан и отпил из него чуть ли не половину содержимого, длинно выдохнул, отвернувшись от собеседника, затем, смахнув с селедки, налипших на нее синих мух, отправил один ее кусок в рот прямо рукой. Проглотив селедку вместе с костями, спросил:

— Деньги принесли?

— Двести двадцать, как договаривались.

Николай достал из кошелька деньги и положил перед собой. Дагбаев потянулся к купюрам, но Николай жестом отстранил его.

— Сначала информация, — сказал он.

— Знатный у вас лопатник, — как ни в чем ни бывало, ответил Дагбаев. — Хорошо, информация — так информация. Только между нами: милиции я все равно ничего такого не скажу, скажу, что вы все это выдумали.

— Не вопрос. Хотя немало из того, что вы утаили, теперь им уже известно.

Дагбаев покачал головой.

— Значит, работают сыскари. Молодцы! А знаете, я ведь вам, действительно, не всю правду сказал в прошлый раз.

— Я так и понял. Вы и раньше знали Федотова, он же — Соднам Джамцхо, лама-астролог, помощник Авгана Доржиева. Догадываюсь, и почему вы скрывали это.

Степан сузил кровяные глаза, ставшие сразу колючими. Он долго так смотрел на Николая, очевидно, соображая, откуда у того такие сведения? Но спрашивать об этом не стал, а задал совсем другой вопрос:

— И почему же?

— Вас связывали сокровища Ленинградского дацана!

Дагбаев рассмеялся, но при этом весь как-то сгорбился и сник.

— И по этому поводу вас еще может пощупать милиция, — с едкой усмешкой добавил Николай.

— Я не знаю ни о каких сокровищах! — Степан достал из кармана мятую пачку «Шипки» и закурил, пуская дым изо рта и ноздрей, так что в его глазах появились слезы. — Да и к убийству это не имеет никакого отношения. Так что ментам ко мне прицепиться будет не за что. Хотя, возможно, о чем-то таком знал Федотов. Мы ведь, Николай, как с ним познакомились? Это было лет десять назад, когда он прочитал мою статью в журнале «Наука и религия». В ней шла речь деревянных старинных табличках, с зашифрованными на них надписями на древнетибетском языке, оставшихся после смерти Доржиева. Авган хранил их в доме одного из своих приближенных лам, и перед кончиной в тюрьме Улан-Удэ наказал забрать их моему отцу, чтобы он хранил их как зеницу ока у себя до лучших времен.