Вьетнамка ущипнула его за щеку и окликнула свою приятельницу, которая стояла на краю пляжа и смотрела, как чернокожий раскручивает над головой тяжелую цепь. Второй толстяк вышел на крыльцо, налил себе виски и немедленно выпил, с опаской поглядывая на цэрэушника — у того развязался язык.

— Ситуация забавная, — говорил цэрэушник. — Типа, вы можете сказать: «В этой деревне чисто, а в той одни сплошные чарли»[32], но поймите одну вещь: большинство не воюет. Не важно, что вы читаете в газетах — журналюги брешут, как дышат. Я вам говорю: сейчас все тихо-мирно.

— А как же фугас?

— А, фугас. Просто на поездах не ездите, вот вам мой совет, и все будет в порядке.

— По ночам — другое дело, — сказал второй толстяк — тот, который пил виски.

— Ага. Понимаете, когда темнеет, страна типа как переходит в другие руки, — сказал цэрэушник.

— По-моему, нам пора идти, — сказал Кобра-1.

— Что за спешка? Оставайтесь, — сказал цэрэушник. — Вы писатель, — обратился он ко мне. — Я сам писатель. Ну я так… немножко пописываю. Статейки иногда. Для «Бойз лайф»[33]… это… много работаю и еще для этого…

Он отвлекся на девушек, которые перекрикивались по-вьетнамски и хихикали.

— … да бог с ним… а едете вы теперь куда? А? Как-как? Мраморная гора?[34]В это время вам туда лучше не соваться, — он поглядел на часы. Было полшестого вечера. — Вдруг там чарли. Поклясться не могу, но мне не хотелось бы брать на себя ответственность.

Мы ушли. Когда мы вернулись к машине, я оглянулся на бунгало. Цэрэушник отсалютовал нам сигарой; он стоял, словно и не замечая, что к нему все это время ластится вьетнамка. Его друг стоял рядом на крыльце, встряхивая бумажный стакан, полный виски с имбирным пивом. Негр вернулся к турнику — он опять подтягивался, а девушки считали. Часовой сидел, обняв карабин. А за их спинами набегали на берег морские волны. Цэрэушник что-то выкрикнул, но начинался прилив, и его голос потонул в шуме прибоя. В Дананге беженцы захватили военные городки, а здесь эта троица — генеральское бунгало. В каком-то смысле они олицетворяют все, что осталось от энергии и сил, вложенных американцами в войну: дегенеративная сентиментальность, пьяные страхи и схематичное мышление. Для них война уже окончена: они просто оттягиваются, ходят на ушах.

Проехав четыре мили от бунгало на юг, невдалеке от Мраморной горы наша машина нагнана медлительную упряжку буйволов. Пришлось тащиться следом. Тут к нам подбежал вьетнамский мальчик лет десяти и что-то выкрикнул.

— Что он сказал? — спросил Кобра-1.

— «Мудаки», — перевел Дайэл.

— Так. Разворачиваемся.

Впоследствии, стоило мне подумать о Транссибирском экспрессе, я снова видел перед собой стальные миски с борщом, который расплескивался от тряски, в вагоне-ресторане несущегося к Москве фирменного поезда «Россия», снова, выглядывая в окно на повороте, рассматривал во всех подробностях черный с зеленым паровоз, который тащил состав; после Сковородино клубы дыма, валившего из его трубы, застилали солнце и заволакивали лес, где березы начинали тлеть, а перепуганные сороки вспархивали и исчезали в небе. Передо мной возникали верхушки сосен, позолоченные закатом, и пушистый снег, из которого торчали пучки бурой травы, — казалось, это на землю пролили сливки; снежные плуги со станции Зима, похожие на яхты; заводские трубы Иркутска, подсвеченные прожекторами, похожие на желтые языки пламени. Раннее утро в Мариинске: черные краны, черные здания и фигуры бегущих людей — отбрасывая длинные тени на колею, они торопились к освещенному вокзалу; это сочетание — холод, темнота и крохотные человечки, спотыкающиеся о сибирские рельсы, — вселяло животный ужас. Междувагонные переходы — просто-таки ледники. На каждой остановке выпуклый белый лоб Ленина. Пассажиры, заточённые в плацкартных вагонах: меховые шапки, меховые штаны, синие спортивные костюмы, ревущие дети и такой всепобеждающий запах селедки, пота, капусты и затхлого табачного дыма, что даже на пятиминутной остановке русские выскакивали на заснеженную платформу, рискуя заплатить пневмонией за глоток свежего воздуха; плохая еда; дурацкая экономия; мужчины и женщины («Места в купейных вагонах распределяются без учета пола» (брошюра «Интуриста»)), совершенно незнакомые между собой, делят одно купе и сидят на полках лицом друг к другу, друг в друге отражаясь: у мужчины усы, у женщины усы, все в засаленных ночных колпаках, с накинутыми на плечи вместо шалей одеялами, у всех толстые лодыжки и растоптанные тапки. Но в основном Транссибирский экспресс ассоциировался у меня с несколькими днями, когда время шутило со мной шутки, точно в абсурдном сновидении: поезд «Россия» жил «по Москве», и после второго завтрака (холодная желтая картошка, «solyanka» — суп из каких-то жирных комков — и графин портвейна, напоминавшего на вкус микстуру от кашля) я спрашивал, который час, и слышал: «Четыре утра».

Состав был новенький. Спальные вагоны восточногерманского производства, походившие на стальные шприцы, были утеплены серой пластиковой обшивкой и отапливались паровыми котлами, соединенными с печью и «самоваром». Из-за всего этого оборудования головной конец вагона походил на «атомодробилку» из комикса о безумных ученых. Проводник часто забывал подложить в печку угля, и тогда по вагону расползался холод, который навевал на меня кошмарные сны и одновременно каким-то загадочным образом не давал сомкнуть глаз. Другие пассажиры мягких вагонов либо косились на меня подозрительно, либо пьянствовали, либо были мне неприятны: гольд[35], его жена — русская, белой расы — и их маленький коричневый ребенок, всю дорогу просидевший в гнездышке из одеял и теплой обуви; двое желчных канадцев, которые бесконечно жаловались двум австралийским библиотекаршам на наглость проводника; русская старушка, проделавшая весь путь в одной и той же ночной рубашке с рюшками; насупленный грузин, словно бы страдавший хроническим запором, да несколько пьяниц в пижамах, шумно игравшие в домино. Поговорить было не с кем, ложиться спать — страшно, а фортели часов вконец запутали мой желудок — аппетит просыпался совершенно не вовремя. В первый день я записал в дневник: «Отчаяние растравляет во мне голод».

В вагоне-ресторане было полно народу. Все брали овощной суп, а на второе — венский шницель, завернутый в омлет. Подавали две официантки — одна пожилая, очень толстая, другая — молодая хорошенькая брюнетка, которая заодно выполняла обязанности посудомойки и, судя по выражению ее лица, собиралась при первом удобном случае сбежать с поезда. Я съел обед, и трое русских за моим столом попытались стрельнуть у меня сигарет. Сигарет у меня не было, и мы попробовали побеседовать: они едут в Омск, я американец. Они ушли, а я проклял себя за то, что не купил в Токио русский разговорник.