И, мрачное лицо укрыв плаща полою,

Покорно отступил перед судьбиной злою —

Свой взгляд отворотя от пагубы небес,

Что предали его, ушел, пропал, исчез.

Оцененный положительно, несмотря на еще не преодоленные изъяны в произношении, наш кандидат, стремящийся получить вид на жительство, представляет нам свои гены (как в прежние времена — паспорт). Ах, везунчик! Вне всяких ожиданий он — обладатель так называемого «неаполитанского гена», побуждающего с гарантированным успехом изготовлять пиццы «Четыре сезона» и «Регина». А в стране как раз ощущается недобор ресторанной обслуги, так что его дело в шляпе.

Догадка, что гены могут стать весьма полезными доносителями, укоренилась даже в черепашьих мозгах Мариани, графа де Воклюз и представителя Имперской партии в Палате. Эта идея осенила его именно в связи с новым законом, призванным ввести в рамки наплыв иностранцев, норовящих нас заполонить. Он внес туда параграф собственной выпечки. Ведь не все иностранцы, которые подвергаются проходным испытаниям, говорилось там, холостяки. Скольким из них придет в голову перевезти сюда и свои семейства? Переправить к нам сотни лишних ртов? Каждый же норовит прихватить с собой шесть десятков детей с дюжиной жен плюс кузенов, братьев, сестер, дядьев, дедов с бабками, собутыльников и дружков-проходимцев с поддельными бумагами! Ну, на самом-то деле подобных случаев совсем не так много, как опасался граф де Воклюз, любой статистик поднял бы на смех его страхи, но он их раздувал, чтобы ярче блеснуть в роли охранителя: да, это он, народный избранник, призван оградить сограждан от массированной высадки пришельцев. Подозревая в злых умыслах весь род людской, неспроста подступающий со всех сторон к границам отечества, мсье де Воклюз предлагал воспротивиться этим посягательствам с помощью пресловутых тестов, чтобы проверить, являются ли ввозимые дети именно сыновьями и дочерьми своих родителей, а не живой контрабандой и не взяли ли их напрокат. Последнее предложение затмило все прочие статьи дискутируемого законопроекта, и ни о чем другом уже речь не заходила.

Негодующие выкрики раздались со всех сторон.

Епископы, франкмасоны, историки, последние вояки из разбитого лагеря Левых, пасторы и раввины, ученые, врачи, профсоюзники, члены доброй сотни ассоциаций, актеры и актрисы, люди пера и эстрадники, газетчики, эссеисты, профессура, министры прежних династий — все с одинаковым пылом отвергали отвратительные тесты во имя реального взгляда на жизнь, апеллируя к морали, говоря, что надо отлучить власть от биологии, ссылаясь на традиции, на Вольтера, Христа, Народный фронт, исполнителя юморесок Колюша, нашу современную модель семьи, которая не сводится к грубой генетической преемственности, но требует взаимного приятия, избрания и признания. У нас это считается нормой, приветствуется законами, так почему этим не воспользоваться иностранцам, если не считать их закоренелыми дикарями? Итак, закипели демонстрации, посыпались гневные петиции и пламенные призывы — в результате спорный текст был сильно смягчен. Впрочем, это не противоречило тактике Его Величества: можно уступить в малости, чтобы пропихнуть все прочее или хотя бы сделать вид, что победа осталась за тобой. Наш Властелин одурманивал прессу обилием энергических прожектов, не позволяя смутьянам ни на чем сосредоточиться, не оставляя им ни малейшего шанса пораскинуть мозгами: он сам ставил перед обществом задачи, чтобы не дать ему времени задавать вопросы.

Если Наш Повелитель видел, что назревают досадные недоразумения, он осмотрительно отступал в тень: вот и в случае проклятых тестов он воздерживался от комментариев, поставив, как щит, между собою и страной войска соратников, хотя и его имя, и изображение не переставали оглушать нас и ослеплять. Если он заговаривал о министрах, то лишь для того, чтобы их поздравить либо отчитать, ибо умел в едином порыве пускать в ход и кнут, и пряник. Подчас (даже когда света в конце тоннеля уже не ожидалось и пора было поглядеть в противоположную сторону, а сколько-нибудь вразумительное решение отыскивалось среди тех, что предлагали противники) он принародно раздавал проходные баллы, упоминая своих министров, аттестуемых по сему поводу как «замечательные», но особо выделял перебежчиков, коими весьма гордился, потакая им чаще, чем остальным, и отзываясь о них чуть эмоциональнее, подмечая, к примеру, свежесть их позиции и те свойства, что их выделяют из общего ряда; это последнее Его Величество почитал весьма знаменательным, даже если никаких толковых предложений от них не поступало или они, чего доброго, находили мало-мальски конкретные и пригодные к реализации рецепты в области идей, явно чуждых его миропониманию. Те же господа и дамы, коих обошли во время такой раздачи призов, понимали, что сегодня они чуть ближе, чем накануне, к той двери, на которую им неминуемо укажут, изгоняя из правительства. Сия участь постигла, в частности, маркизу де Ла Гард, еще недавно взлелеянную, но впавшую в немилость из-за одного неосторожного слова: она обмолвилась на людях о суровых мерах — ужасный просчет, напоминающий о неотвратимой бедности, о жертвах, об убийственных штрафах. С тех пор в обращении с маркизой Повелитель проявлял поистине ледяную вежливость. Напротив, стоило графу д’Орсэ обронить словцо «война» по поводу тегеранских визирей, пожелавших такого же ядерного пая, какой достался Верховному Бедуину из Триполи, но остепеняться хотя бы на манер последнего, похоже, не намеренных, Государь тотчас простил ему эту неловкость, еще и ободрил, побудив продолжать словесные шалости. Франция может им гордиться, сказал о нем Наш Монарх, хотя мы по свойственной нам нескромности пронюхали, что в узком кругу он обмолвился по-другому: «Граф д’Орсэ? Ноль без палочки, но популярен…»

Граф д’Орсэ был умница, но ему вскружило голову сознание собственной важности, и точила мысль, что это ему пристало бы сидеть на троне. Всегда занятый по горло и неизменно на коне, калиф на час, тиран для ближайшего окружения, он буквально пьянел от величия своей миссии, хотя, может статься, и сам не всегда верил в него. Никто не мог тягаться с ним по части светского лоска, памятливости, осведомленности и знания людей, он умел их обхаживать с необыкновенной приятностью, всех и каждого, чтобы потом водить их на поводу, нравиться им, без мыла влезать в души, говоря со всяким на его языке. Владение подобным искусством вкупе со множеством прочих талантов и познаний делало его пригодным для любых задач, к тому же в довершение прочих дарований он был весьма импозантен. Покуда Его Величество изнурял себя, мечась по всей планете в окружении советников, граф множил официальные визиты и приветственные речи, предлагал проекты решений, которые тотчас оказывались неисполнимыми или бестолковыми за неимением средств, отсутствием ясности изложения или глубины в анализе существа каждого дела. Граф слишком доверял силе красноречия, уподобляясь тибетскому монаху, который, проводя рукой вдоль целого ряда молитвенных мельниц, заставляет вращаться их все; однако его механические мантры не достигали небес, и боги оставались к ним глухи.

Так ли уж чуждо его лексикону было слово «война», которое он произнес, как опытный драматург, чтобы звучно закруглить фразу в ответе газетчику? Он исправил оплошность, когда Его Величество указал ему на нее, ибо дипломатам приличествует умерять свой пыл. Тем не менее словечко наделало легкого шума. Иранские визири разразились громовыми речами, обличая западный негативизм, да и в некоторых европейских королевствах поморщились. Во Франции заговорили о промахе. Меж тем граф д’Орсэ продолжил свой моноспектакль; он объявил, что разговоры о войне — лишь один из способов будоражить народы, он же лично печется только о мире, порукой тому вся его карьера, разумеется, за исключением периода завоевания Багдадского эмирата Соединенными Штатами. Ведь его тогда часто видели в Вашингтоне; он навещал там своего коллегу по должности, настойчиво вопрошая: «Чем я могу быть вам полезен в Багдаде? Какие наши шаги могут помочь вам в Тегеране?» — что приводило к подлинным опустошениям на всей аравийской территории и даже за ее пределами, распаляя рвение самых жестких исламистов и теснейшим образом совпадая с намерениями Джонни Уолкера Буша, который как раз готовил свои бомбардировщики к полетам над Тегераном; таким манером были вмиг сведены на нет плоды пяти десятилетий французской политики на Востоке. Самые большие оптимисты и те приготовились к терактам: в частности, агенты докладывали, что одного взрыва надо ожидать в парижской клоаке; по замыслу противника, из-за него в столичном городском хозяйстве воцарится полный хаос. К счастью, денег в государственной казне уже не осталось, а порядочный крестовый поход стоил бы миллиарды; тем не менее наши истребители серий «Мираж» и «Рафаль» уже садились на аэродром в Кандагаре, что в Кабульском эмирате, готовые эскортировать бомбардировщики мсье Буша. Если граф д’Орсэ, одобряя подобные энергичные меры, отныне избегал особой огласки, ничего больше от него и требовать было нельзя. Иностранными делами, как и всем прочим, ведали не в его канцеляриях, а во Дворце. Недреманное око царствующей олигархии надзирало за нами, нимало не таясь.