Государь пытался и за рубежами страны держаться раскованно, рассчитывая стяжать успех, которого достиг, как ему верилось, у себя дома, но чужеземцы не так легко попадались на удочку, в его напористых ужимках и прыжках, достойных карусельного зазывалы или театрального паяца, они не усматривали ничего, кроме чрезмерного самодовольства. Над его прытью там многие посмеивались, а скептические умы полагали, что эта манера авторитетным тоном декламировать звучные банальности одуряюще действует на него самого. Его видели везде, но надолго он нигде не задерживался. Если его резвость противопоставляли более солидным привычкам короля Миттерана, Наш Торопливый Венценосец бурчал потом, обращаясь к свите в самолете, специальным рейсом уносившем его назад во Дворец: «Старик-монарх путешествовал в свое удовольствие, гулял по лесам, купался, ходил на концерты. А я-то пускаюсь в дорогу ради дела!» Он так пылко взывал к европейским правителям: «Пробудитесь! Да проснитесь наконец!» — словно в целом свете только он отродясь не смыкал очей. Когда же, приоткрыв один глаз, обитатели Люксембурга, Голландии или Германии резонно замечали, что он со своей склонностью к разорительным дарам и распухающим дефицитом нарушает общепринятые правила ведения финансовой политики, он пресекал эти инсинуации сообщением, что у нас все идет как нельзя лучше. Но разве не факт, что доходы в его стране ниже, чем в соседних? Он же на это отвечал: «То, что у меня экономика растет не так быстро, на 1,9 % или на 2,3 %, ничего не меняет: я стремлюсь достигнуть трех процентов!» А уж коли он стремится, этим все сказано. Оставалось только дождаться обещанных результатов, но их все не было, отчего забеспокоились многие маловеры. В сплоченные ряды проникала неуверенность.

Впервые стало заметно, что все это наносит урон популярности Его Величества, распорядившегося непрестанно проверять, как он котируется среди подданных. И вот индексы народной любви, долгое время стоявшие в самом зените, мало-помалу начало понижаться. Прошло не так уж много месяцев, и первоначальную эйфорию сменило тягостное уныние; более половины населения уже предчувствовало мрачное будущее, готовясь встретить старость в сточных канавах подобно нынешним попрошайкам, что допоздна ошиваются в метро, пьяные, оборванные, задремывают, скукожившись на лавочках, где их жалоб не услышит никто, кроме шныряющих по ночной платформе крыс. Истерзанные страхом тридцати- и сорокалетние сбивались в батальоны неуверенных, объятые депрессией. Что до работников федеральных госслужб, которых Монарх вознамерился сократить, они положительно пали духом, рисуя себе картины доведенных до убожества, обшарпанных, как в Англии, больниц, где лечиться смогут только самые зажиточные, ибо здоровье станет предметом роскоши, а остальные, подобно тем же англичанам, примутся лечить себя сами, уж как придется, и будут наудачу, безо всяких дантистов, выдергивать себе плоскогубцами гниющие коренные зубы и склеивать «суперцементом» треснувшие протезы.

Его Величество твердо вознамерился довести начатые реформы до конца, а на этом пути полным-полно терниев, ведь в ответ на некоторые последствия его нововведений раздавались вопли о крахе или обмане; так, работник на жалованье, которому посчастливилось отработать дополнительные часы, не облагаемые налогом, вдруг убеждался, что в бумагах повышение его дохода отражено, а значит, за квартиру придется платить больше, поскольку теперь его лишили льгот. То же происходило и с расценками за ясли или за детское питание в школе, так что весь добавочный заработок сводился к нулю или даже оборачивался убытками.

Рейхсфюрерша Меркель в тот самый период двинула вспять подобные же реформы, ранее введенные в области пенсионного обеспечения, здравоохранения и занятости. В Германии эти строгие меры дали изрядный урожай бедняков, и, хотя экспорт блистательно вырос, потребление у немцев обрушилось: население дочиста выскребло свои кошельки. Чтобы предотвратить, если еще не поздно, взрыв ярости, грозивший перерасти в бунт и полный паралич страны, рейхсфюрерша Меркель стала смещать политический центр тяжести влево и уже подумывала о перераспределении богатств. «Ах, сир! — раздавались голоса. — Не уподобляйтесь тому древнему монарху, который, опустив руки перед тяготами своего времени, скорчил гримаску и изрек: „После меня хоть потоп!“ Иначе вы, сир, рискуете остаться в истории тем, кто, всходя на трон, возвестил: „При мне хоть потоп!“»

Овальный шар и седьмая вода на киселе. — Первые результаты… Увы! — В сторону мсье Золя (совсем как у Пруста!). — И снова герцог де Вильпен. — Козел отпущения из чистого золота. — Завихрения. — Восемнадцатое октября. — Императрица чудесным образом тушуется. — Взрыв на лету. — Одиночество властителей. — Как надо закаляться.

Мсье де Ла Порт обладал одному ему присущей манерой, прокатав слово-другое во рту, заглатывать их, что делало его речь неизлечимо невнятной. Кто-то из родни насмешливо сравнивал его с большим земляным червем в круглых очках; голый, как колено, череп цвета магазинной сосиски придавал ему опасное сходство с теми колбасными изделиями, за рекламу которых ему платили бешеные деньги. Смех сопровождал мсье де Ла Порта повсюду. Посредством слова и дополняющей его пантомимы он управлял сборной Франции по регби, и при нем она работала, как завод. Спорт и деньги всегда представлялись сообщающимися мирами, и тут он лишь подражал древним грекам, для которых победители-борцы или игроки в мяч становились идолами, более заслуживающими поклонения, нежели поэты. А в Спарте само слово «юноша» было синонимом игрока в мяч, и на первые Олимпийские игры отовсюду стекались не только атлеты, но и виноторговцы, лошадиные барышники, шпагоглотатели и пожиратели огня, акробаты и гадальщики. Как на любой ярмарке, вокруг стадионов крутилось изрядное число воров и мошенников, там продавали статуи, земельные участки, драгоценные украшения… Историк Павсаний упоминает даже некоего Евполида, покупавшего себе соперников для соревнований на колесницах с условием, чтобы те непременно ему проиграли. Мсье де Ла Порт лишь следовал этой освященной веками традиции, в лоне которой спорт и сделка не считались вещами несовместными.

Он был слишком приобщен к денежным таинствам, чтобы не воспользоваться теми многоразличными возможностями, что они сулили; он подписывал полторы дюжины роскошных контрактов, поскольку был знаменит, его лицо примелькалось уличным пешеходам и спортивным болельщикам на трибунах, он с равным успехом расхваливал сухой собачий корм или марку бритвенных приборов, с блеском пользуясь своей популярностью, завоеванной на иных поприщах, например с помощью команды регбистов, чьим рупором и мотором стал уже давно. Однако мсье де Ла Порт был далек от пресыщения, его аппетиты требовали большего: он вкладывал кругленькие суммы в многочисленные акционерные общества, акции казино, спортивных залов и, что важнее всего, ресторанов. Кроме всего прочего, мсье де Ла Порт располагал своей долей в компаниях, имевших штаб-квартиры в Люксембурге, Панаме, на Антильских островах, прозванных фискальным раем, поскольку демоны налоговых ведомств с их злобными лисьими мордами туда не допускались, хотя наводящая жуть Государственная дирекция фискальных расследований множила по их поводу проверки и отчеты, не имевшие, впрочем, каких-либо последствий.