Депутатам нынешней Империи стало не по себе. Они покидали ступенчатую залу Палаты, чтобы поплакать в теплом уюте личных кабинетов. Им уже не хотелось голосовать, одобряя проекты законов, которые, как ни крути, все равно выйдут на свет такими обглоданными, что утратят первоначальный смысл. От былой партийной дисциплины остался пшик, они переминались, ерзали, так и сяк меняя позу, будто им не сиделось и не стоялось, каждый сторонился других, даже взглядами старались не встречаться; а законы… законы попадали в долгий ящик, изменялись, подчас до неузнаваемости, взаимоупразднялись; проекты, конечно, еще сочиняли и выносили на обсуждение опустошенного, как бесплодная Сахара, депутатского собрания, но там их не доводили до готовности, а затаптывали. Зачем было Государю смягчать и подслащивать реформы, замысленные так грозно и победительно на заре его правления? Да потому, что они уже всем разонравились. Правда, специальная пенсионная была ему особенно дорога, потому-то она и сделалась тестом, измеряющим сопротивление противников. Последние оповестили об однодневной стачке, и 18 октября, согласно плану, машинисты железнодорожных составов, скрестивши руки, засели по домам, как и их коллеги, водители поездов метро и автобусов. Пассажиры, предупрежденные заранее, тоже остались дома или, как в столице, где парижский герцог, мсье де Ла Ноэ, приготовил для них велосипеды, незлобиво добирались на службу с ветерком.

Его Величество все предусмотрел, и теперь мы вольны анализировать его приемы и хитрости. Контратака, предпринятая Дворцом с целью нейтрализовать помехи, развертывалась в шесть четко продуманных этапов, которые заслуживают нашего любопытства.

Первый стратегический ход Нашего Хитроумного Государя состоял в том, чтобы заманить противника на свою территорию, во Дворец, тем самым придав встрече больше блеска. Он несколько раз призывал к себе глав недовольных профсоюзов и пускался с ними в нескончаемые дискуссии, добиваясь обещания, что забастовка будет мягкой и с минимальными нарушениями порядка. Для этого Монарх предупредил, что прибегнет к двойным стандартам: с одной стороны, готов выслушать доводы противной стороны, с другой — будет действовать так, будто ничего не слышал. Он задавал уйму вопросов, требующих разрешения, не давая времени сосредоточиться и ответить, и даже назначил точную дату, когда все это будет урегулировано императорским декретом. После чего, если они снова вздумают кочевряжиться и бросать работу, Государь пошлет управляться с локомотивами и электростанциями солдат.

Второй стратегический прием сводился к тому, чтобы драматизировать ситуацию и тем наводить страх. Министры поочередно, сменяя друг друга, в самых черных тонах расписывали предстоящие события: наступит неразбериха, полнейший бедлам, несчастные случаи, колоссальные денежные потери, при этом воскрешали жуткие воспоминания зимы 1995 года, когда забастовка, начатая с теми же мотивациями, ужесточилась и в жизни страны наступил паралич, продлившийся несколько недель. Итак, чтобы заклясть беду, следовало возвестить, что она на пороге.

Следующая, третья, стратагема заключалась в том, чтобы ослабить и без того немногочисленные профсоюзы, доказав, что эти спецпенсионеры, которых они так защищают, составляют всего-навсего 5 % трудового народа. После этого, сколько бы профсоюзы ни твердили, что скоро это коснется всех, всем придется работать дольше, а получать меньше, никто уже внимания не обращал.

Четвертый ход основывался на откровенных стараниях посеять раскол между недовольными и большинством населения. Службы мсье кардинала прозондировали общественное мнение поглубже и пришли к выводу, что народ в массе своей не приветствует забастовку, даже непродолжительную, ибо она затрудняет движение транспорта, вынуждает людей просыпаться раньше обычного и проявлять чудеса смекалки ради того, чтобы продолжить работу и получить скудную зарплату. Чтобы выявить этот спасительный раскол и сыграть на нем, достаточно лишь напомнить о принципе равенства. Как же так? Дорожники и электрики норовят платить меньше других и раньше выходить на пенсию под предлогом усталости? Вот еще! Все должны работать одинаково. Привилегии — наследие старого режима, Наш Властитель больше их не потерпит. Спецпенсионеры? Подобная несправедливость переходит всякие границы. Долой привилегии!

Стратагема номер пять предполагала дискредитацию противника. Чтобы достигнуть цели, Его Величество прибег к содействию милых его сердцу финансовых воротил. Внезапно, в силу поразительного стечения случайных обстоятельств, особая полицейская бригада, специализирующаяся на финансах, обнаружила в конторе всесильного Союза Металлургов чемоданы, полные денег. Откуда взялись эти шестьсот миллионов евро в мелких купюрах? Взносы? Тут всего важнее был второй вопрос, разящий и заставляющий забыть о первом: кто пользуется этой черной кассой? В два счета выяснилось, что «заначка» служила для подкармливания рабочих профсоюзников, чтобы они могли прилично жить и, главное, помалкивать. Что отсюда следует? Что без хозяйских подачек профсоюзы существовать не могут, следовательно, они продажные.

И наконец, был еще шестой, лучше прочих закругленный стратегический ход; он возник в результате совпадения, вызвавшего пересуды. В тот самый момент, когда началась манифестация, в которой дорожники маршировали вместе с прочими бешеными, неожиданно, как гром с ясного неба, грянуло сообщение, скрепленное императорской печатью: Их Величества по обоюдному согласию разводятся. Тут уж все сразу забыли про забастовку и ее лозунги.

Ну, сказать по правде, небо было не таким уж ясным, дымок стелился, что-то там тлело под золой уже далеко не первую неделю, возникали один за другим все новые слухи, складываясь в своего рода роман-фельетон, и всем не терпелось узнать, сколько в нем правды, выведать подробности и угадать пружины развития сюжета. Мсье де Мартинон, Первый камердинер Его Величества, упорно воздерживался от комментариев, игнорировал этот неиссякающий поток вздора, но, впрочем, ничего и не отрицал; ежедневно подвергаемый назойливым расспросам, он торчал за своей конторкой, напоминая огромную обескураженную цаплю. Но чем он больше замыкался, чем уклончивее избегал просачивания хоть малейшей информации, тем меньше ему верили, и воображение уже рисовало некий кошмарный исход. Однако никто во Дворце не заводил откровенных речей о частной жизни императорской четы, напротив: на сей предмет в кулуарах воцарилось такое молчание, когда слышно, как муха пролетает, — приближенные едва осмеливались дышать. А вот признаков, рождающих домыслы и пересуды, было предостаточно. Со времени своего летнего американского вояжа Их Величества более нигде не показывались вместе; Ее Величество так и не поселилась в предназначенных для нее и специально отреставрированных апартаментах. Было известно, что Наш Восхитительный Государь жил один в бывших покоях наследника престола. Советники, наперсники, приближенные Императора, пренебрежительно отметая вопросы людей со стороны, заладили в один голос: «Какой разрыв? Все это ваши фантазии» или: «Государь никому ничего подобного не сообщал, и с ним никто об этом не говорил». Однако события развивались, сколько бы их ни отрицали: теперь любой самомалейший пустяк воспринимался как свидетельство и возбуждал толки. Похитители репутаций (ах, что за низкое отродье!) гонялись за Императрицей, как псы за лисой; они выслеживали ее в Лондоне, шныряли, вынюхивая, вокруг ее женевского палаццо, хотя швейцарские власти не санкционировали этой охоты и были ею даже раздражены; потом ее настигали то перед витриной на авеню Монтень, то над тарелкой лапши в китайском ресторанчике для европейцев неподалеку от Елисейских Полей. Становилось все очевиднее, что Наш Утонченный Лидер более не внушал Императрице неимоверного обожания, поскольку он теперь все вечера проводил без нее; раньше, пока она присматривала за ним, он ложился спать рано, а ныне слонялся с приятелями до глубокой ночи, хором горланя смачные куплеты мсье Энрико Масиаса, ведь надо же было взбодриться; но никто не осмеливался предложить пополнить этот репертуар песней мсье Жака Бреля «Не покидай меня» — это вызвало бы прескверную реакцию. Некоторые замечали, что на лице Его Величества проступали красные пятна, словно он был постоянно напряжен, и настроение у него безо всякого перехода менялось от прекрасного к отвратительному; доходило до того, что в его выступлениях на Совете по социально-экономическим вопросам проскакивали странные намеки. «Есть чувство гнетущего неотвязного одиночества, — вещал Наш Удрученный Государь, — оно возникает, когда человека некому выслушать, он лишен поддержки, сочувственного взгляда…» Распространяясь так об участи обездоленных, он на самом деле говорил только о себе, да ведь присущий ему дар разглагольствовать легко, обильно и подолгу столь обезоруживал во многом потому, что был неизменно сопряжен с искусством все поворачивать на себя, гордясь собой, хвалясь, что он все предвидел, все советовал, все сделал, и никогда при этом не отдавая должного хотя бы отчасти заслугам других, даже Императрицы, что тоже вело к их разрыву, отныне очевидному для каждого. Достигнув последних пределов фанфаронства, Наш Император притворялся, будто ничего не происходит, и, хотя все обо всем догадывались, прятал свою печаль или душевную пустоту, обедал с сэром Тони Английским в гостинице «Бристоль», где всегда останавливаются голливудские звезды, оказавшись в Париже по случаю здешних премьер их фильмов; Николя I не желал затворяться в салоне, зарезервированном для него и его гостей, нет, пусть все обедающие в большой зале видят его, он даже сумеет прикинуться, что ему весело: «Как бы там ни было, а прятаться я и не подумаю!» — будто никакие частные невзгоды не могут уязвить столь общественного деятеля.