Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кати проводила меня до комнаты отдыха.
Не зайди она туда следом за мной, ничего бы и не было,наверное, но она зашла, и полумрак, как это всегда бывает, действовалподбадривающе, внушая хорошее такое ощущение свободы и вседозволенности, –поскольку мы взрослые люди, должны трезво смотреть на некоторые вещи, и точнознаем, чего хотим…
Я обнял ее, и получилось неловко, потому что она стояла комне боком. Она не пошевелилась, я повернул ее лицом к себе и попыталсяпоцеловать, успел только наклониться к ее лицу, а в следующее мгновение ужеспиной вперед летел на диван, и взорвавшаяся под ложечкой граната разлетеласьна миллион острых крючков, раздиравших живот и перехвативших дыхание.
Она не ушла и не зажгла свет, за это я был ей благодарен. Нехватало только моей физиономии при ярком свете и чтобы она ее видела.
– Ну зачем же так? – спросил я, когда крючковпоубавилось. Заехала бы по физиономии, как принято в цивилизованных странах.Что я вам – дверь? Стучит каждый, кто хочет.
– У меня такая реакция, – сообщила она чуточку виноватои присела рядом.
– Реакция, – пробурчал я. – Что, мне следуетизвиняться?
– Да ладно уж.
– Как вы великодушны…
– Обиделся?
– Ерунда. По сравнению с тем, что бывало…
Ну да, взять хотя бы тот сволочной пустырь на окраинеМадраса. Или пансионат «Олимпия». Или облаву в той чертовой деревеньке. Что ж,били и хлестче. Но что касается оплеух – я не привык к отпору, честно говоря. Яне был нахалом, но и к отпору не привык.
– Ты только пойми меня правильно… – сказала она.
– Понял.
– Ничего ты не понял.
– Разве?
– Не понял, – сказала Кати. – Ты не думай, что ятакая уж недотрога или холодная. Я не хочу, чтобы было так, как у нас обычнобывает – этак мимоходом… Ты не думай, я к тебе хорошо отношусь, но ты ведь нестанешь врать, будто любишь меня, правда?
– Правда, – сказал я.
– Вот видишь. А по-другому я не хочу. Не обижайся. –Она положила мне руку на плечо, и ее пальцы наткнулись на тот шрам. – Этооткуда?
– Упал с велосипеда.
– Знаю я твои велосипеды… – Она не убирала руку. –И вообще, то, что ты о себе думаешь, мне не нравится.
– Интересно, что это я о себе думаю? – спросил я ужеблагодушно.
– Угадать?
– Валяй.
– Так… Мне кажется, ты давно и кропотливо вылепил свойобраз. Он тебе доставляет удовольствие – мужественный инспектор, делающийтрудное и опасное дело, а бабы – низшая раса, неполноценные создания, и ничегоони толком не понимают.
– Ну-ну, дальше… – Благодушия у меня убыло.
– Ты внушил себе, что ты – бесчувственный, холодный человек,одержимый своей службой, и боишься себе признаться, что это наносное, маска,фальшь, что ты обыкновенный человек, а не запрограммированная на выполнениеспецзаданий кукла, в глубине души тебе хочется и…
– Хватит!
– Угадала? – По-моему, она улыбалась.
– А я не люблю, когда меня угадывают.
– Предпочитаешь оставаться загадочным?
– Я к этому привык.
– И не тяготит?
– Иди-ка ты спать.
– Не хочется что-то. – Она меня определенноподдразнивала. – С тобой так интересно разговаривать… Мне интересно тебяугадывать.
– А зачем?
– Может, удастся тебя перевоспитать.
Я расхохотался.
– Девочка, – еле выговорил я, – крошка, лапонька,что это ты несешь? Кто это будет меня перевоспитывать? Это я вас долженперевоспитывать…
Она отодвинулась, как-то нехорошо напряглась, и япочувствовал, что задел в ней что-то этими словами, обидел, хотя ничегообидного сказать не мог. То же самое я говорил им сегодня вечером, и они небыли обижены или задеты…
– Так, – сказала Кати прозрачным звенящимголосом. – Раскрылся все-таки… Мы недочеловеки, и ты можешь вертеть намикак хочешь, но никто из нас не смеет учить тебя – высшее существо?
Она не хотела, чтобы я видел ее слезы, рванулась к двери, ноя поймал ее за локоть и прижал к себе. Осторожно погладил по щеке:
– Ну, успокойся. Какой может быть разговор о недочеловеках?
– Отпусти!
– Черта с два, – сказал я. – Я было подумал, чтоты чуть ли не колдунья-телепатка, а ты, оказывается, обыкновенная глупаядевчонка. Плакать и то умеешь. Ты меня не так поняла, честное слово. Видишь ли,я – взрослый человек с устоявшимися привычками, со сложившимся характером, и недвадцатилетней девчонке меня перевоспитывать. Знала бы ты, какие люди пыталисьменя перевоспитывать – полковники, майоры, даже один генерал, они дьявола моглиперевербовать и заставить работать на бога, а со мной не справились… Так чтоизвини, но не тебе…
– Ты еще скажи, что я гожусь тебе в дочки.
– Увы, нет. Не такой я старый, да и в нынешней ипостаси тыменя вполне устраиваешь.
– Ты так уверен, что я…
– Ты в судьбу веришь?
– А ты?
– Черт ее знает, – сказал я. – Иногда верю, иногданет.
– Значит, ты считаешь, что мы…
– Ох, ничего я не знаю.
Мы стояли лицом к лицу в полумраке.
– Хочешь, я скажу, чего ты боишься?
– Сам знаю, – сказал я. – Я боюсь в тебявлюбиться.
– Почему?
– Потому что это многое разрушит во мне, то, во что я давнопривык верить.
– Ты себе нравишься?
– Да, – сказал я сухо.
И тут же подумал: врешь, дружок. Ни от кого в наше время нетребуют полного самоотречения от всего человеческого. Просто-напросто в МСБсуществует группа людей, в открытую бравирующих своим холостячеством,замкнутостью от всякой лирики, и вы, капитан, к этой группе активнопринадлежите. Если копнуть поглубже, выяснится, что специфика работы, накоторую вы постоянно ссылаетесь как на один из главных аргументов, играет нетакую уж большую роль. Просто-напросто мы – такие люди, которым никто не нужен,только мы сами. Лучше всего мы чувствуем себя наедине с собой, и невозможнопредставить, что другой человек, особенно женщина, окажется нам нужна так же,как мы нужны себе. Мы в это не верим. Нам и так хорошо. А если окажется, что нетак уж и хорошо, мы стараемся запихнуть эту мысль поглубже в закрома памяти,похоронить без музыки и навалить сверху каменюку с соответствующей эпитафией,четко отрицающей погребенное. И мы охотно позволяем встревоженнымединомышленникам бороться за нас, главное – чтобы никто не догадался, что и намможет быть плохо одним…