Когда Петр пришел в себя, перед ним открылась безрадостная картина — к тому времени Улана успели подтащить к небольшой сосне, росшей на околице деревеньки, а один из дружинников успел вскарабкаться на дерево, деловито привязывая к одной из нижних ветвей веревку…

Времени оставалось всего ничего и терять его понапрасну Петр не стал. Вскочив на ноги, он вновь ринулся на выручку Улана. Дружинников, пытающихся его остановить, он яростно раскидывал в стороны — кого подножкой, кого подсечкой, кого ловким броском. Последние же два метра, отделявшие его от княжича, Петр преодолел в отчаянном прыжке, успев обхватить руками ноги Дмитрия. Плюнув на свою гордость, он не стал подниматься, а то еще оттащат от княжича, не дав сказать ни слова. Инстинктивно рассчитывая на его молодость, каковая, как известно, горяча, но отходчива, отчаянно завопил:

— Не милости прошу, но справедливости!

Дмитрий и впрямь выглядел молодо, под носом да на подбородке не борода с усами — пух курчавился, но уж больно зол он был из-за неудавшейся погони. Широкие черные брови мрачно хмурились, из темно-синих глаз чуть ли не искры летели.

— По ней и сужу, — сурово отрезал он и многозначительно кивнул на спущенную к тому времени вниз веревку с петлей. — Вон она, дожидается наворопника московитского[11]. Верно, Иван Акинфич? — повернулся он к тому самому вислоусому мужику, недавно приложившемуся тяжелым кулаком по скуле Сангре.

— Он же по неведению дорогу-то показывал, согласно святому евангелию! Помоги ближнему своему и все такое! — возмутился Петр и, не выдержав, вскочил на ноги. О том, что он погорячился, Сангре узнал спустя всего пару секунд, когда оказался схваченным сзади за руки. Но этого его не смутило. Он и вырываться не стал, не до того, торопился поскорее выпалить побольше доводов в защиту друга. — Выходит, в святых книгах одно пишут, а ты иное повелеваешь?! И как быть?!

— С каких пор магометяне по евангелию поступать стали, — хмуро проворчал Иван Акинфич. — Верно ты, Дмитрий Михалыч, рассудил, вздернуть татарина и вся недолга…

— Да какой он татарин-то?! — торопливо перебил Петр. — Он самый настоящий калмык. И в аллаха не верит, потому как буддист! Ему по вере всем положено помогать, вот и… помог, — он сокрушенно вздохнул и напомнил: — Но по незнанию. Зато когда узнал, кто они такие, вмиг в бой кинулся промах свой исправлять. Ну, не смог в одиночку всех задержать, но дрался-то отчаянно — одного в плен взял, а второго вообще завалил. За это, между прочим, награда полагается.

— Ну ты и наглец! — развеселился от таких слов Сангре княжич. — Может, ему еще и боярство пожаловать?

— Али серебром с ног до головы осыпать? — угодливо добавил Иван Акинфич. — Так я мыслю, с него и тех гривен довольно, кои он от московского князя за свое иудство получил. За таковское щадить…

— Да ничего он не получал! — отчаянно завопил Петр. — Я ж говорю — поступил по незнанию и по не-ве-де-ни-ю, — произнес он по складам. — А ты, Дмитрий Михалыч, лучше вспомни, чему святые книги учат. А у Екклезиаста-проповедника прямо сказано: «Не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых». Да к тому ж кто знает-то, возможно, москвичи и сами дорогу бы нашли, без его помощи! А тогда вы нипочем за ними не успели бы — вон на сколько отстали.

При этих словах Дмитрий вновь насупился и почему-то с безмолвным упреком во взгляде оглянулся на Ивана Акинфича, недовольно крякнувшего и зачем-то начавшего теребить конскую уздечку. Петр, воспользовавшись этой паузой, продолжил, торопясь сказать самое главное:

— И не надо нам ничего — ни боярства, ни гривен, хотя мой побратим их и заслуживает. Ты, Дмитрий Михайлович, просто сочти все его заслуги и прегрешения и раздели. Оно ведь как: если за одно — награда, а за другое — кара, то вместе получается…

Он развел руками, прикидывая, как половчее перевести на средневековый лад фразу «Минус на плюс дает ноль». Но не смог отыскать подходящего варианта и, вовремя припомнив, какой сегодня день, зашел с другого бока.

— А призывая к милости, княже, я одновременно и о тебе забочусь. Вспомни, что ныне рождество господне и негоже тебе омрачать сей великий праздник смертоубийством. И в послании апостола Павла коринфянам о том же говорится: «Если служение осуждения славно, то тем паче изобилует славою служение оправдания». Да и не о прощении речь! Он иного от тебя жаждет, княжич: справедливости. И в будущем мы тебе тоже пригодиться можем. Мы ж сами к тебе на службу собирались, не сегодня-завтра в Тверь бы подались.

— Ишь какие ловкачи, — зло хохотнул вислоусый. — Вы б до весны собирались. А теперь на кой ляд вы нам сдались, когда мы своего ворога одолели? — И он властно распорядился: — Давай, робяты, вздергивай его.

Но Дмитрий властным жестом руки остановил дружинника, собиравшегося накинуть на шею «предателя» веревочную петлю, и задумчиво протянул, обращаясь к Петру:

— Насчет пригодиться, мне мыслится, что, сказывая про обоих, ты малость погорячился. На тебя я в деле чуток поглядел: и впрямь ловок. Ну а татарин сей, или кто он там есть, чего может? Стрелы быстро пущать? Так оно нам ни к чему, мы иным берем.

— При чем тут стрелы?! Я ж к чему говорил, что он в одиночку и без оружия двух конных одолел? Да к тому, что по сравнению с ним я неуклюжий как медведь.

— Сразу видать, не охотник ты, — хмыкнул Дмитрий. — Косолапый порой столь ловок бывает, что…

— Каким бы ловким он не был, а мой побратим и топтыгина одолел, причем вообще без ничего, даже рогатины с собой не было.

— Ишь ты. А с виду и не скажешь, — подивился княжич. — Ну да сейчас не о том речь, — и он, иронично кривя губы, обратился он к Улану: — Сказываешь, не за гривны, но по неведению дорожку указал, согласно святому писанию?

Тот закивал, промычав что-то в ответ.

— Добрые ратники мне и впрямь нужны, но уж больно неказисто ты выглядишь… — княжич презрительно скривился. — К тому ж из московлян вои никакие, это они не далее как три дня назад показали, потому хоть и одолел ты у них пару человечков, но похваляться тебе покамест все одно нечем. Про косолапого иное. Ежели ты его и впрямь голыми руками…

Деревенский народ, не дав договорить, бурно загудел, подтверждая. Дмитрий, бросив на них взгляд, продолжил:

— Однако зверь по своему неразумию зверем так и останется, а вот коль ты голыми руками моего дружинника на снег уложишь, тогда… — он помедлил, прикидывая, и решительно закончил: — так и быть, оставлю в живых по случаю рождества господнего… до Твери. Пущай батюшка мой тебя судит. Ну а ежели не управишься с моим воем — не взыщи, — он многозначительно кивнул на веревку в руках дружинника и распорядился: — Тряпицу у него изо рта выньте — услышать хочу: согласен али как.

— И охота тебе с ним рассусоливать, — попрекнул Иван Акинфич. — И без того видать, что из наших ему ни с одним не управиться. Ростом удался, а телом хлипок. Одно слово, недокормыш.