Директор не стал брать на себя ответственность и отправил Лизу к попечителю учебного округа, тоже сообщив его домашний адрес и время, когда его лучше всего застать на квартире. “Он человек добрый, быть может, он и сделает для вас что-нибудь…”

Попечитель Санкт-Петербургского учебного округа, тайный советник Михаил Николаевич Капустин был выдающимся русским правоведом, автором трудов по истории международного права и крупным общественным деятелем. Он принимал активное участие в Обществе распространения полезных книг и создании в России первого исправительного учреждения для малолетних преступников — Рукавишниковского приюта. В 70-е годы он был директором ярославского Демидовского лицея, в 80-е — попечителем Дерптского, а в 90-е — Петербургского учебных округов.

В истории знакомства и дружбы Лизы с Капустиным как в капле воды отразились особенности развития русского феминизма. Феминизм — это протест женщин против патриархального устройства общества и государства. Но в борьбе за самостоятельность внутри этого устройства женщины XIX века неизбежно прибегали к помощи мужчин, от которых зависели и сами законы, и, что едва ли не более важно, их исполнение.

И вот факт. Вся прогрессивная мужская часть российского общества являлась “феминистской”, то есть самой горячей сторонницей решения “женского вопроса”. Мужчины-то, собственно, и поставили этот “вопрос”.

Традиционно новые течения мысли в России начинались с увлечения европейскими веяниями. И “женский вопрос” не стал исключением. Наверное, нигде в Европе романы Жорж Санд не пользовались таким огромным успехом, как в России, начиная с 40-х годов XIX века. И уж точно нигде идеи английского “феминиста” Дж. Ст. Милля не влияли так сильно на мужские умы, как в “отсталой” России.

Разумеется, нельзя считать “женский вопрос” в России “завозным” явлением. На примере судьбы одной Лизы Дьяконовой можно понять, до какой степени это был русский вопрос. Но одно дело, как ставила его сама жизнь, и другое — как решали его представители интеллектуальной элиты русского общества.

Если кратко сформулировать основную проблему русского феминизма позапрошлого века, она заключалась в том, что женщина постоянно выступала как объект приложения мужской деятельности, а не как субъект, ради которого, собственно, и ставился “женский вопрос”.

И здесь не было принципиального различия между прогрессистами и консерваторами. Даже терминология в определении женского идеала у них была общая, только трактовался этот идеал по-разному. С точки зрения прогрессистов, В. Г. Белинского, Д. И. Писарева, Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского, Н. К. Михайловского, особенностями русской женщины, в отличие от западноевропейской, были доброта, жертвенность и сострадательность. Такие качества, считали прогрессисты, возникли в результате ее угнетенного положения. Казалось бы, из этого логически вытекала мысль, что это — плохие качества. Отнюдь! Прогрессисты считали их замечательными, ибо они соответствовали задачам революционной борьбы. Ведь в борьбе именно “жертвенные” качества являются наиболее ценными. В этом плане русские революционеры недалеко отстояли от современных исламистов. Например, для членов партии “Народная воля”, готовых взорвать себя вместе с полицейскими, когда их придут арестовывать, не было никакого сомнения в том, кто именно осуществит этот взрыв.

Конечно — Софья Перовская!

У женщины рука не дрогнет!

Но такой же “жертвенный” женский идеал присутствует и в романе принципиального противника революционеров Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание”. Соня Мармеладова жертвует собой дважды: сначала становится проституткой ради своей семьи, а затем отправляется на каторгу с убийцей.

Дьяконова рано начала чувствовать и болезненно переживать этот коварный парадокс. Что бы она ни делала для своего освобождения как личности, она всегда будет оставаться объектом приложения мужских усилий, а не субъектом, ради которого эти усилия прилагаются. Лиза еще не сформулировала это для себя, но именно это было камнем преткновения во всех ее разговорах с лицами мужского пола в Ярославле. Даже с такими симпатизирующими ей молодыми людьми, как Петя и студент Э-тейн, удивлявшийся, что она до сих пор не устроила себе фиктивный брак.

Э-тейну как-то не приходило в голову, что Лиза не вообще девушка, а православная девушка, купеческая дочь, внучка двух глубоко верующих бабушек и старшая сестра, на которую равняются младшие. Но главное — не разменная монета в “женском движении”, а личность со своей особенной судьбой.

В будущем это стало основной причиной того, что Лиза не смогла до конца вписаться в русское “женское движение”. Она могла выломиться из своей среды. Но выломиться из Лизы Дьяконовой и принять нужный стандарт не могла…

Еще поэтому так важна для нее оказалась встреча с Капустиным. Когда история с ее зачислением уже завершится, она напишет в дневнике: “В первый раз в жизни встречаю я такого человека, в первый раз и, наверно, последний”.

Увы… так это и получилось.

Театр начинается с вешалки, а добрый бюрократ — с доброго лакея. Лиза отправилась к Капустину вместе с сестрой Надей.

Нам отворил лакей чрезвычайно добродушного вида. Первым его словом было: “Сегодня его превосходительство не приказывали никого принимать”. — “Мне невозможно ждать! — воскликнула я. — Я приезжая, мне каждый час дорог, и я не могу ждать до завтра”. Добродушный человек сразу вошел в мое положение и решил принять меня на свой риск, ввиду того, что я приезжая. Попечитель должен был приехать не ранее 4 часов. Мы погуляли в Летнем саду, и в 4 часа я пришла опять. Дверь была отворена; лакей сбегал наверх и через минуту сказал: “Пожалуйте! Его превосходительство очень занят: у него инспектор и еще кто-то…”

Его превосходительство “очень занят”, тем не менее — “пожалуйте”!

Я вошла в небольшую гостиную; лакей понес мое прошение в кабинет, откуда слышались голоса. Мое прошение прочитали вслух, и я не успела поднять глаз, как высокий и худой старик очутился предо мною. “Видите ли, сударыня, дело такого рода… я ничего не могу сделать. Хотя вы и совершеннолетняя, но послушание родителям тоже дело необходимое. Все, что я могу для вас сделать, — написать вашей матери письмо, уговорить ее позволить вам учиться. Может быть, она и послушает меня, старика”.

Лиза мучительно стала объяснять Капустину, что письмо будет бесполезно, что мать “не сдастся ни на чьи просьбы”. “Если вы не примете меня здесь — я уеду в Швейцарию…” — “О, какая же вы самостоятельная!” — удивился попечитель.

Капустин напомнил Лизе, что на курсы нельзя поступать без согласия родителей.

“Неправда, ваше превосходительство, — достигшие 21-го года принимаются без позволения родителей”, — быстро ответила я, совсем забыв, с кем я говорю. “Не может быть, я покажу вам правила”. Он вошел в кабинет и вынес оттуда книжку. В дверях стояли три господина в синих фраках, которые вышли из кабинета и молча смотрели на эту сцену. Его превосходительство быстро прочел параграф и вдруг запнулся: “Лица, не достигшие 21 года, должны предъявлять позволение родителей. Гм… вы правы… да… до 21 года… Такой редкий, исключительный случай…” Он был озадачен и, очевидно, сам растерялся, не зная, что со мной делать.