Это не нужно было Лизе. Но нужно было матери. По крайней мере, у нее на руках оставалось первое письмо Капустина, в котором он обещал, что она не пожалеет о своем решении, если исполнит его просьбу и окажет ему доверие. Для нее это было важно. Капустин брал на себя ответственность за ее дочь.

Он тоже это понимал. Перед тем как Лиза ушла от него с резолюцией, он сказал ей: “«Теперь, когда вы приняты, вы должны поддерживать репутацию курсов». — «Я буду подчиняться всем правилам, ваше превосходительство». — «Вот именно; политикой не занимайтесь и вообще ведите себя так, чтобы не уронить достоинство курсов». — «Я буду считать за честь учиться на них», — сказала я, стоя уже в передней. «Да, именно, считайте за честь; следуйте моим советам», — быстро кончил наш разговор попечитель”.

Но тем самым Капустин поставил свою “духовную дочь” в сложное положение. Она была принята сверх комплектации, по его доброй воле, но и под его личную ответственность. И перед матерью Лизы, и перед министром. И это “душевное” обстоятельство, о котором Лиза не забывала, потому что была благодарным человеком, с одной стороны, уберегало ее от участия в революционных кружках, но с другой — делало белой вороной среди слушательниц, не чувствовавших за спиной личного надзора доброго старика.

Всю неделю, проведенную дома после приезда из Петербурга и до отъезда на учебу, Лиза чувствовала себя смертельно уставшей. Ей “необходимо было спокойствие, бесконечное спокойствие”. Лиза до самого отъезда не сообщала матери, что ее приняли, а мать молчала о первом письме Капустина. Это была “глухая” игра. Только за день до отъезда Лиза сказала матери правду. “Вышла сцена: слезы, крики, упреки, брань. Я все время молчала. На другой день надо было ехать. Вечером меня позвали прощаться в первый раз; мама выбранила меня и выгнала из комнаты. Через час потребовала опять к себе; я пришла, мама сухо протянула мне руку для поцелуя, не сказав ни слова. Я уже совсем оделась ехать на вокзал; горничная пришла в третий раз: «Пожалуйте опять к мамаше…» Я вошла в спальню; мама, уже собиравшаяся ложиться спать, с распущенными волосами, с плачем обняла меня: «Прощай, прощай, ты уезжаешь, мы больше не увидимся, прощай!» — «Полно, мама, напрасно ты думаешь, что мы больше не увидимся: я приеду на Рождество». — «Нет, прощай, прощай, прощай!»”

Незадолго до поступления на курсы, еще в Ярославле, у Дьяконовой состоялся любопытный разговор с офицером по фамилии Былеев, с которым она познакомилась во время поездки с сестрами на пароходе по Волге. 14 августа 1895 года они снова случайно встретились на Всенощной в церкви.

“Вы живете рассудком и страстью, — сказал он. — Я заметил, что вы совсем не живете душевной жизнью, а между тем это необходимо. Не принимайте сло́ва «страсть» вместо любви, нет, ведь это можно применять ко многому. В вас сейчас видна одна страсть”.

Но этой простой мысли Лиза не поняла. “Конечно, он подразумевал под этим словом мою живость, вспыльчивость; он сказал бы вернее: страстность”.

Нет, офицер подразумевал под этим словом совсем другое. Вспыльчивость Лизы, ее, как сказали бы сегодня, трудный характер были только верхушкой айсберга — результатом, а не причиной. В основании лежала именно страсть что-то доказать миру, оставить после себя какое-то высказывание. Поэтому так раздражала ее женская “болтовня”! И особенно, разумеется, все эти “разговорчики” вокруг ее неминуемого замужества.

Быть за мужчиной было ниже ее достоинства! Но — ах! — если бы она была как Одинцова — свободной, красивой и сексуально притягательной! Тогда она вела бы себя с позиции силы! Но ее судьба и природа поставили в слабую позицию. Любой юноша, любая подруга во всяком сопротивлении навязанным ей условиям жизни, во всяком слишком резко высказанном слове могли подозревать — да и подозревали! — просто типичное поведение дурнушки.

Вот что выводило ее из себя и делало вспыльчивой. Вот что портило ее изначально расположенный к людям характер. Вот что заставляло ее с отвращением всматриваться в свое отражение в зеркале: неужели она в самом деле настолько дурна собой, что ни единому ее человеческому слову никто не поверит? Все будут думать, что эта девушка хочет, а не может найти себе приличного жениха.

Нетрудно заметить: почти во всяком разговоре с мужчинами Дьяконова непременно напоминала о своей некрасивой внешности, давая понять, что это обстоятельство ей известно, она не строит на этот счет никаких иллюзий и с этой точки отсчета можно начинать нормальный человеческий разговор. Не забыла она напомнить об этом и офицеру.

Но Былеев, ему было 35 лет — солидный возраст по тем временам, — не позволил Лизе воспользоваться этим слабым оружием. “Вы хорошенькая, — сказал он, — я это говорю без малейшего желания сказать вам комплимент, я это даже слыхал от других лиц”. Он настаивал на том, что Лизе нужно научиться жить сердцем, а не умом. “«Вы живете только умом; а между тем вы живете с людьми — полюбите их». — «Но я и так люблю людей; я отношусь и стараюсь относиться к ним вообще хорошо…» — «Это вы делаете опять-таки рассудочно: вы дошли до этого умом, а надо дойти сердцем… Живите сердечной жизнью; полюбите кого-нибудь». «Э-э, опять за старое!» — с неудовольствием подумала я, вспоминая его разговор на ту же тему на пароходе”.

Стоп! Значит, уже во время первого разговора на пароходе он говорил с ней “на ту же тему”. Он еще ничего о ней не знал, но по одной ее внешности понял, что с ней происходит что-то неладное. Во время второго разговора он посулил Лизе неприятную вещь, которая показалась ей даже оскорбительной. Он намекнул ей, что рано или поздно она влюбится в мужчину — будет ли он достоин этого или нет.

“«Значит, вы не могли бы полюбить испорченного человека? не пошли бы за него?» — вдруг спросил меня Былеев. Я пожала плечами, но он настойчиво требовал ответа. «Гм! Уж если меня когда-нибудь судьба поставит в такое безвыходное положение, можно сказать — прижмет к стене, — то я выйду не иначе как по самому хладнокровному расчету»”.

Она опять его не поняла. Он говорил не о жизненной необходимости, а о любви. “«Ну а если вы полюбите такого человека?» — не унимался офицер. «Тогда… тогда (я чуть не расхохоталась — до того показалось мне смешно его предположение) я и виду никому не покажу… Лучше сама себя изломаю и скорее умру, чем выдам себя!» — храбро ответила я…”

Но зачем опытный мужчина терзал бедную девушку этим вопросом? Терзал накануне ее дня рождения. 15 августа ей исполнился 21 год, и Лиза наконец вступила в совершеннолетний возраст, о чем она мечтала целых четыре года. Она ведь и на Всенощную пришла помолиться о своей будущей свободной жизни. Она уже отправила в Петербург свои бумаги…

И вдруг появляется этот офицер! Как черт, с таким ненужным, таким оскорбительным советом!