Полюби кого-нибудь! Полюби, пока не поздно! Потом раскаешься и будешь локти кусать!

Это было даже более жестокое требование, чем требование матери выйти замуж без любви. Какое он вообще имел право добиваться от Лизы ответа: что будет, если в результате она все-таки влюбится — да еще и в недостойного ее человека?!

В этот день судьба свела ее с Мефистофелем. В отличие от седобородого архангела Капустина, в кабинете которого Лиза окажется через неделю, и он в один миг благосклонно повернет ее жизнь так, как она об этом мечтала, как безмолвно молила Бога, Мефистофель в офицерской форме напророчит ей совсем другую судьбу.

Прав в конечном итоге окажется он.

Не пройдет и шести лет…

Этой фразой начинается дневник Дьяконовой в Петербурге. Она — на Высших женских курсах. Ее поселили в интернате, в новом здании. Но — временно, потому что преимущество в получении комнат имели слушательницы старших курсов, которых переселяли сюда из старого здания, где затем должны разместиться первокурсницы, но старшие еще не приехали после каникул, и вот в готовые для них комнаты временно поселили новичков.

Как это всегда бывает после слишком тяжело доставшейся победы, Лиза не может остановиться и все продолжает вспоминать, что происходило накануне в Ярославле. Как трижды расставалась с матерью, как мать кричала: “Прощай, прощай!” Оказавшись “за высокими казенными стенами”, она в первую очередь берется за дневник, за своего “молчаливого друга”…

Но “с чего же начать?”

В интернате — “страшный беспорядок”! Она даже не может разложить вещи и расставить книги, ведь она здесь “временно”. Но главное — “ни души знакомой кругом”. Всем первокурсницам из провинции предложено пожить у родственников или знакомых. Это противоречило правилам, согласно которым иногородние девушки обязаны жить в интернате под надзором воспитательниц. Но в 1895 году приняли почти 400 человек, общий состав дошел до 700 — какие уж тут правила?! В Петербурге у Лизы не было родственников и близких знакомых. Не нашла она и землячек. Уже учившаяся на курсах подруга из Ярославля Маня приедет чуть позже. Но отношения с ней у Дьяконовой “не сложатся”.

И ни с кем не сложатся.

Осенью 1895 года она, по-видимому, нередко писала домой, родным. Трудно сказать, сколько их было, этих писем, но, судя по нескольким сохранившимся письмам двум братьям, Шуре и Володе, где она, чтобы не повторяться, отсылает их к своим письмам матери и сестрам, писала она часто и раздельно — и матери, и сестрам, и братьям. При том, что свободного времени у первокурсницы практически не оставалось, все забирала учеба.

Жизнь в Петербурге вместо долгожданной свободы обернулась для нее книжной каторгой. В Ярославле книги приносили радость, позволяли убегать от неприятной действительности в мир надежд и мечтаний. В Петербурге они стали ее проклятием. Мысли о том, что она успела и не успела прочитать в сравнении с другими однокурсницами, преследовали с утра до вечера и отравляли жизнь. В Ярославле ей не хватало книг, не хватало, как воздуха, поэтому каждую она читала жадно, как бы вдыхая полной грудью. А в Петербурге этих проклятых книг было слишком много, и непонятно было, какую из них нужно читать в первую очередь.

Важно заметить: в дневнике Лизы Дьяконовой петербургского периода почти совсем нет Петербурга, нет ощущения Петербурга. В первый раз она приехала в этот город со смятенными чувствами, только для того, чтобы узнать: что же случилось с ее бумагами, почему ей отказали? Впопыхах устроилась в гостиницу, впопыхах забежала в Исаакиевский собор помолиться. И так же впопыхах она проведет в этом городе целых четыре года.

В ее дневнике люди, книги и мысли… Города нет. Словно не жила в нем. Не видела его красоты и великолепия.

В первых письмах, желая подразнить братьев, она еще представлялась эдакой “столичной штучкой”.

Если бы вы, Володя и Шурка, шли вчера со мною по Невскому, то разинули бы рот от удивления: ехал экипаж без лошадей, электрический, в нем сидело 2 дамы позади и двое мужчин спереди, мальчик гимназист управлял экипажем”. Но тут же признавалась: “Вы спрашиваете: что я осмотрела здесь? До сих пор еще ничего: все время до́ма; все от нас очень далеко, в будни ходить совсем некогда, а в праздники еще не собиралась.

Однако поездку в Гельсингфорс (ныне Хельсинки) в октябре 1895 года Дьяконова описала очень подробно и в письмах, и в дневнике. Может быть, потому, что этот столичный финский город в то время являлся окраиной русской империи и там Лиза чувствовала себя гораздо уютнее, чем в Петербурге. Даже без знания финского языка, что оказалось крайне неудобно. “Это совсем не русский город, — пишет она братьям, — там и монета своя особенная; нашу не во всех лавках принимают. Мы с трудом нашли извозчика в русскую церковь; не понимают, да и только! Простой народ говорит по-фински и по-шведски, образованные понимают по-немецки”.

В то же время в Гельсингфорсе она впервые соприкоснулась с Европой или чем-то похожим на Европу в ее представлении. “Стали выходить из вагонов, — пишет Лиза в дневнике. — На платформе послышались восклицания, разговоры на незнакомом языке; формы городовых, железнодорожных служащих резко отличались от наших своим щеголеватым фасоном: фуражки с маленьким круглым верхом — очень изящные — и тоже совсем заграничные”.

В понедельник 21 октября в церквах праздновали Царский день. Год назад после смерти в Ливадии отца взошел на престол Николай II. Собственно, первым днем его царствования было 20 октября 1894 года, когда утром скончался Александр III. Но 20 октября служилась панихида по нему, а торжественные службы по случаю восшествия на престол Николая проходили 21 октября, включая и финские православные храмы. Лиза в дневнике даже не объясняет это обстоятельство, настолько оно понятно.

Просто пишет: “Царский день”.

Она замечает, что “финляндские власти уже начали прибывать в собор, когда мы приехали”, и “огромная, простая новая церковь и хороший хор певчих вседостойнейшим образом представляли нашу церковь в чужой стране”. Фраза более чем тактичная. Она понимает (чувствует), что страна — чужая. Но государство — одно. И это нравится Дьяконовой. Сам тот факт, что за один-единственный день, проведенный в “чужой стране”, она не преминула посетить русскую церковь, говорит о многом.

За четыре года учебы в Петербурге Лиза сильно поколеблется в своих взглядах на Церковь. В Париже она фактически станет социалисткой и примет книгу Августа Бебеля “Женщина и социализм” как новое Евангелие. Но патриоткой останется до конца своих дней. Купеческую закваску не смогли уничтожить в ней ни “Петра творенье”, ни Париж. И это очень осложнит ей жизнь.

Лиза оказалась в Петербурге в удачное время. Можно сказать, ей повезло. 90-е годы — это “весна” женского образования и женского движения в России. Вторая, после 60–70-х годов, такая же бурная, но в то же время и более спокойная — без “нигилистических” метаний.