Разумеется, сразу после прибытия на место я был властной рукой Павла Степановича отодвинут в сторону, как сопливый и не нужный уж более элемент. Одержимый дурманящим и непривычным чувством деятельности, директор жаждал стать первооткрывателем чего бы там ни было, и даже его сиплая одышка и треснувшие по шву во всю задницу брюки не явились препоной на пути его всепоглощающей активности. И все же я первым, быстрее других адаптировавшись ко мраку грота, заметил лежащее под скальным выступом справа тело, завернутое в темно-синее клетчатое лагерное одеяло. Сладковатый запах наступившей двое суток назад смерти носился в затхлом воздухе грота, отбив у Павла Степановича страсть к подвигам и лишь раззадорив пьяненьких советских блюстителей порядка, деловито принявшихся за работу. Про меня забыли, и из-под руки одного из них мне удалось в свете его карманного фонарика разглядеть некоторые подробности и убедиться, что опасения и надежды мои в полной мере оправдались. Опасения, потому что убиенная и в самом деле оказалась глупо обожаемой мною когда-то Анной Юрьевной, которую я смог опознать даже несмотря на вывалившийся при удушении огромный лиловый язык и багрово-синюшний цвет лица, приобретенный ею безо всякой, насколько я мог судить, косметики. А надежды… Написанное на найденном мною при столь загадочных обстоятельствах листке оказалось правдой, а это означало, что необъяснимое и таинственное в нашем мире существует и даже является, пожалуй, его неотъемлемым атрибутом, что наполняло мое ищущее загадок юное сердце благоговейным трепетом и сладким ноющим ожиданием чего-то.

Впрочем, время близилось к десяти, и Павел Степанович указал милиционерам на необходимость приготовиться к тому, что и вторая часть изложенной в таинственной записке информации окажется правдой, в чем он, поначалу поднявший меня на смех, теперь практически не сомневался. Надо сказать, с него слетел теперь всякий кураж, он уныло поглядывал в сторону ведущей к лагерю тропинки и явно сожалел о том, что, повинуясь вызванной парами выпитого браваде, вообще ввязался в это дело. Поиграть в следователя, подняв мертвеца и отдавая приказания юнцам в синей милицейской форме – это одно дело, сидеть же в засаде, поджидая убийцу и не имея ни малейшего понятия о том, что с ним делать – уже другое, и Павлу Степановичу это отчаянно не нравилось. Но выбора не было и он, велев мне убираться в лагерь и не путаться под ногами, заозирался по сторонам в поисках подходящего места, куда бы он мог притулить свое грузное тело. Я же, сделав вид что подчинился, стал спускаться вниз по тропе, но только до того момента, пока деревья не скрыли мою фигуру от глаз остающихся. Разумеется, я не мог пропустить кульминации сегодняшнего вечера, тем более, что чувствовал себе непосредственно причастным к этому делу. Свернув с тропинки и углубившись в лес на несколько метров, я укрылся в густой растительности, не опасаясь быть замеченным и в предвкушении острых ощущений. Мне, никогда до этого не встречавшемуся с убийцами, он рисовался огромным, покрытым шерстью монстром, чем-то наподобие расписанных в журнале «Крокодил» капиталистов, норовящих ухватить кусок пожирнее из переполненной сказочными яствами совдеповской кухни. Он, несомненно, появится сейчас в маске, с пистолетом и рыча, и неизвестно еще, удастся ли Павлу Степановичу с молодчиками принудить его сдаться. Если можно верить прочитанным мною детективам, убийцы – народ не слишком-то сговорчивый.

Послышавшиеся снизу шаги и сопровождавший их шорох раздвигаемой растительности заставили меня прекратить бездумное философствование и напрячься. Рассуждать было легко, но сейчас, когда опасность была столь явной, холодный пот выступил у меня на лбу и ладонях, а ноги стали ватными. Почему он и в самом деле не дождался темноты? Еще какой-то час, и под покровом ночи он мог бы действовать, не подвергая себя опасности! Десять часов – немного рановато для восточно-сибирского лета, но так было написано в загадочном послании, а убийца, похоже, руководствовался именно им.

Однако десять секунд спустя я чуть было не рассмеялся своим страхам: по тропинке поднимался не кто иной, как мой старый знакомец Трофимыч, не то совершающий прогулку, не то просто болтающийся по окрестностям после окончания работы. И в самом деле – дома его никто не ждал, а лес и горы – лучшее место для размышлений и отдыха от мирской суеты. Но, в самом деле, как хорошо, что он здесь! Теперь-то, с его помощью, убийца точно не уйдет. За свою жизнь Трофимыч бывал в стольких переделках, что поимка какого-то трусливого дилетанта будет для него плевым делом.

Я собирался уже окликнуть его, чтобы объяснить положение вещей, как что-то меня остановило. Трофимыч, определенно, вел себя не как обычно. Всегда отрешенный и неторопливый, сейчас он продвигался вперед быстрым шагом, каждую секунду оглядываясь и настороженно прислушиваясь. От его чуть согбенной осанки не осталось и следа – он шел прямо, пружинящей походкой и всем своим видом напоминая сейчас охотящегося лиса.

Пройдя мимо меня он, постояв немного у входа в грот и для верности обведя взглядом окрестные кусты, скользнул внутрь. Пару секунд все было тихо, затем до меня донеслись звуки борьбы и крики, среди которых доминировал громогласный рык Павла Степановича, после чего раздался выстрел и все стихло.

Срочно вызванный воронок отвез Трофимыча в город, где он получил место в камере предварительного заключения по обвинению в убийстве. Ко всеобщему удивлению, Анечка не была изнасилована, кочегар просто удушил ее в припадке ярости, вызванной наглостью и откровенными провокациями разнузданной девахи. Ни на допросах, ни перед судом Трофимыч не раскаялся, сожалея лишь о том, что не успел избавиться от тела.

К вящей моей радости, меня вышвырнули из лагеря по причине нарушения режима. Ведь беседка, где я наткнулся на помогшее разоблачить и поймать убийцу странное послание, находилась за территорией лагеря, и мое там пребывание было рассмотрено как побег, который, натурально, карался. Правда, чистосердечное признание смягчило мою вину и вопрос об исключении меня из ленинской пионерской организации поставлен не был, но радостей уборки окурков и плевков я был-таки лишен. Что же до письма, происхождение которого долгое время оставалось для меня загадкой, то его мне так и не вернули.

Процесс над Трофимычем не был показательным, и убийцу не казнили, приговорив к высшему сроку тюремного заключения. Для меня же все было ясно: Анечка оплатила свой счет, который, согласно Трофимычу, когда-то ляжет перед каждым.

Вернемся в ноябрь 1912-го года, к нашему переселенцу, который, все еще растерянный и ошарашенный внезапной утратой младшей дочери, уныло брел в указанном ему направлении, ведя под уздцы вконец измученную худосочную клячу, из последних сил тащившую за собой сани с остатками его семейства.

Миновав два высоченных старых кедра, стоявших, словно гигантская супружеская пара, чуть в стороне от своих сородичей, отец и вправду заметил дорогу, озаренную лунным светом и явственно проступающую под белым покровом нового снега. Если бы путники продолжали двигаться в прежнем направлении, то, несомненно, ушли бы далеко в сторону от цели, и неизвестно, какая судьба ждала бы их.

Мысленно поблагодарив женщину в балахоне, бородач ускорил шаг, стремясь теперь как можно быстрее преодолеть оставшуюся часть пути, так измотавшего его и принесшего его семье беду. Впрочем, убедившись, что черная фигура – кем бы она ни была – не обманула его касательно местности, отец начал верить, что с отданной в ее руки Аглаей и впрямь ничего не случится. Должно быть, Господь услышал его отчаянные молитвы и послал дочери спасение. Он поделился этой мыслью с примолкшей в санях женой, но ответом ему было лишь молчание, изредка прерываемое невыносимым бабьим поскуливанием. Отец махнул рукой и зашагал еще энергичней.