Зеркальцев чувствовал, как дрожит и сотрясается воздух, словно у его лица работал отбойный молоток.

Вибрация сотрясала его тело, отслаивала от костей мускулы. Глаза плескались в глазницах. Зубы стучали. Казалось, сердце колотится о ребра. Мозг под сводом черепа хлюпал, колыхался, и одно полушарие смешивалось с другим. Вся его плоть, все кровяные тельца, все живые клетки дико плясали, покидали свои места, и эта сотрясенная плоть звучала, голосила, выталкивала из себя глубинные, запрессованные в нее видения и образы.

Вдруг возникла африканская женщина в пестрых одеждах, несущая на голове корзину с фруктами. Он видел ее мельком в Дакаре, когда мчался в автопробеге, и ни разу о ней не вспомнил. Но теперь вибрация освободила запрессованный в память образ. Промелькнуло дерево, увитое гирляндами, словно бриллиантовыми каплями, в сиреневом тумане Елисейских Полей. Мама, расчесывающая перед зеркалом свои чудесные каштановые волосы. Красные, в белых крапинах мухоморы, которые видел в детстве в лесу на даче. Начинали мелькать картины, которые не могли принадлежать его памяти. Какие-то орудия на больших деревянных колесах с железными ободами, и солдаты в старинных мундирах, надрываясь, проталкивают пушки сквозь топь. Какая-то тихая синяя речка, на берегу зеленые копна сена, и на одной копне яркий красный платок.

Эти зрелища принадлежали кому-то из его неведомых предков, излетели из генетической памяти, которую сотрясала вибрация.

Между тем Алевтина Первая и Алевтина Вторая от сотрясений утратили четкость своих очертаний.

Их контуры казались размытыми. Лица напоминали чашки, в которых плескался кисель. Глаза, языки, губы – все скакало и кружилось отдельно, будто бурлил и вращался миксер. По стиснутым рукам пробегали электрические разряды, запястья были перевиты молниями, которые уходили в рукава платьев, и там, под тканью, окружали их худые тела струящейся плазмой, как изоляторы высоковольтных линий. В воздухе пахло озоном.

Вибрация, которую они создавали, распространялась за пределы комнаты. Сотрясала город, рябила поверхность реки, создавала в тучах крутящиеся вихри. Женщины трясением своих тел будоражили Вселенную. Планеты тряслись на своих орбитах, готовые с них соскочить. Кометы меня свои траектории, задирая хвосты, как огромные испуганные кошки. Тонкие миры, прозрачные, как слюда, крошились, и сквозь них просились растревоженные духи. Гармония потустороннего мира, где после смерти находили успокоения души, была сотрясена, и души летели во все стороны, как семена одуванчика, на который пахнул ветер.

Зеркальцев увидел, как над столом, где в стиснутых руках бились ослепительные молнии, стало собираться облако дыма, будто испепелялся воздух, опадая легким фиолетовым прахом. И в этом фиолетовом дыму, сначала неясный, как тень, а потом все отчетливей, стал возникать старец. Он был похож на мучеников, которых изображают на фресках, – босой, в белых подштанниках, со сложенными на груди руками. Его борода была белоснежна, на лице сияли детские голубые глаза, и он казался человеком, которого внезапно разбудили во время послеобеденного сна и подняли с мягкого душистого сенника.

Толковательницы испускали последние силы, создавая вокруг старца дымный кокон, в котором удерживался вызванный из иного мира дух. Так в термоядерном реакторе магнитная ловушка удерживает пучок плазмы, не давая ему улетучиться.

– Скажи, что значит «снискавшим благоразумие»? – возопила Алевтина Первая, и этот вопль из вибрирующего горла прозвучал, как многократно повторяемое эхо.

– Что значит «снискавшим благоразумие»? – вторила ей Алевтина Вторая, и слова многократно подскакивали, как галька, пущенная по поверхности воды.

Старец колебался, как водоросль. Беззвучно, по-рыбьи открывал рот и исчез, словно весь вытек в невидимую щель.

Толковательницы разжали руки и упали без чувств лицами на дымящийся стол. В комнате царил ералаш. Все предметы были сдвинуты с места. У Голосевича в двух местах был прожжен пиджак. Зеркальцев видел, как из его рукава сочится струйка дыма.

– Ну что? Ну что? – теребил он толковательниц. Схватив за волосы, возил их лицами по столу.

Наконец Алевтина Первая пришла в себя и пролепетала:

– Ты знаешь, что рыбаки в деревне Блюды давно уже не ловят рыбу, а превратились в разбойников, которые нападают на проплывающие мимо лодки, захватывают яхты, требуя за них выкуп, как сомалийские пираты. Когда царь приплывет по ночному озеру к деревне Блюды, пираты превратятся в «разбойников благоразумных» и с песнопениями встретят своего царя. Вот что поведал старец.

– И еще он сказал, – добавила Алевтина Вторая, смахивая с головы клочья обгорелых волос. – Что нужно ехать в деревню Блюды этой ночью, дабы сбылось пророчество.

– Еду сегодня же! – воскликнул Голосевич. – Вы потрудились на славу. Вам нужно восстановить утраченные силы. Охрана! – Он громко хлопнул в ладоши.

В комнату вошел дюжий охранник и плюхнул на стол перед толковательницами два свертка с мясом. Бумага от сырости продырявилась, и наружу вылезло алое сочное мясо.

– Над этим мясом жертвенного тельца прочитана очистительная молитва. – Голосевич гладил толковательниц по облысевшим головам. – Какое у вас на очереди толкование?

– Что «умирать царевне будет больно». Но смысл его ускользает от понимания. Старец отказывается нам помогать. Здесь нужен девственник-юноша, который вдохнет в нас новые силы. – И обе толковательницы посмотрели на Зеркальцева желтыми злыми глазами, какие бывают у похотливых кошек.

Зеркальцев испытывал сладостное безумие, словно надышался эфира. Явь, в которую он был погружен, казалась бредом, и он плыл в его перламутровых прозрачных волнах.

Все, что происходило с ним в Красавине, напоминало расплывчатый сон, когда в кровь попадают дурман болотных цветов, отвар из пьяных грибов, ядовитые цветные лучи из магического фонаря. Он старался понять, где проходит грань, отделяющая сон и явь. Где кончается реальность и начинается сказка. Где рассудок теряет свои закономерности и погружается в помрачение. Ему казалось, он помнит момент, когда искривилось пространство и время, и он, подхваченный винтообразным вращением, покинул реальность. По спирали ввинтился в узкую горловину на трассе, где стояла одинокая обгорелая ель. Вынырнув по другую сторону реальности, очутившись в потустороннем мире таинственных старцев, безумных кликуш, венценосных владельцев рынка, загадочных пленниц, несущих свой крест в заточении. И если сесть в великолепный салон ХС90, помчаться обратно по трассе, достичь обгорелой ели, то можно вновь совершить винтообразный рывок. Выскочить из заколдованного пространства, вернуться в привычную, неопасную реальность автомобильных салонов, московских вечеринок, необременительных скоротечных романов. И на зеркально-черном корпусе автомобиля исчезнет вмятина от дикого камня, пущенного злобным ребенком.

Так думал Зеркальцев, оставаясь во власти неведомых чар, продолжая свои отношения с новыми знакомцами – обитателями потустороннего мира.