Он раскатал на земле коврик и лег, прижавшись головой к еловому корню. Уложил рядом ненужный карабин. Стал смотреть вверх, где едва синело небо.

Была тишина. Где-то неподалеку лежал медведь, и в его громадном, остывающем теле таилась убившая его пуля.

Лемехов лежал, вспоминая горячее алое пятно в тепловизоре, – излучение могучей жизни, которая теперь погасла. Почему-то вдруг вспомнил взлетающий истребитель, на испытаниях которого недавно присутствовал, и свой спор с министром обороны, касавшийся летных характеристик машины. Рассеянно подумал о своем заместителе Двулистикове, на лице которого постоянно держалось чуткое выражение преданности. Вспомнил свой загородный дом с зимним садом, в котором должен распуститься цветок Виктории Регии, белая, плавающая в воде звезда с золотой сердцевиной. Остро подумал об отце, пропавшем бесследно в Мозамбике, и о том, что где-то в африканской саванне среди трав есть место, на котором лежал отец, и в нем, как и в этом медведе, таилась убившая его пуля. Под закрытыми веками брызнули разноцветные бриллиантовые лучи «Державной Богоматери», которую он целовал, и он ощутил на губах чудное душистое прикосновение.

Лемехов спал, прижавшись к еловому корню в тишине застывшего леса.

Ему снился сон. Он мчится в автомобиле по весенней безлюдной Москве, с алыми тюльпанами и пышными фонтанами. Проносится под Триумфальной аркой с бронзовой квадригой. Перелетает Москву-реку. Кремль, розовый, золотой. Мягкий шелест брусчатки. Василий Блаженный, как фантастический цветок. Автомобиль сквозь Спасские ворота въезжает в Кремль и останавливается у дворца с янтарными стенами. Строй гвардейцев в старомодных киверах. Гарцуют кавалергарды на белых лошадях. Он взбегает по дворцовой лестнице, легкий, счастливый, исполненный торжества, словно его несет ликующий вихрь. Красная дорожка в Георгиевском зале с золотыми именами гвардейских полков и экипажей. Ему аплодируют. Кругом мелькают знакомые лица министров, депутатов, сановников. Лицо президента Лабазова, больное, несчастное, провожает его укоризненным взглядом. Он пробегает сквозь толпу, едва касаясь паркета, в Андреевском зале, среди обожающих взглядов, военных мундиров, клобуков и белых бород. На изящном постаменте с золочеными цветками и листьями лежит тяжеловесная, в кожаном переплете книга – Конституция, на которую из высокого окна падает аметистовый луч. И в нем торжество, вдохновение, чувство божественного величия, от которого сердце счастливо замирает. Он протягивает руку к священной книге, вносит ладонь в аметистовый луч, готовый прикоснуться к тисненой коже. И посыпается.

Рассвет висит в туманных вершинах. Он лежит на коврике среди мокрой жухлой травы. И вокруг, по листьям, еловым корням, спутанным вялым стеблям, – брызги и кляксы крови. Вся земля в крови, и коврик в крови, и ладони, которыми он шарил во тьме, – в красной липкой крови. Видно, здесь, ослабев от раны, медведь устроил свою предсмертную лежку. Брызгал вокруг бурлящей кровью.

Лемехов, лежа на предсмертном зверином ложе, видел свой вещий сон.

Он торопливо, переступая окровавленную траву, перенес коврик в сторону. Отирал руки о мокрые листья, пугливо оглядывался туда, где кровенела лежка.

Послышался лай собак. Показались егерь Максимыч и второй мужик, долговязый, небритый, с лиловой отвисшей губой.

– Ну, Константиныч, завалил Мишу. Пуля моя заговоренная, ввинтилась ему под ребро.

– Где медведь? – спросил Лемехов.

– Тут, метров двести.

Медведь лежал среди мелкого ельника, бугрясь косматой спиной. Вытянул передние лапы, положил на них голову, и глаза его были закрыты. Казалось, он спал, и в свои последние минуты больше не испытывал страдания, мучительного страха смерти. Примирился со своим уделом, кротко и безропотно принял смерть среди родных деревьев, любимых трав, крохотных предзимних цветков. На его бурой, отливавшей стеклянным блеском шерсти лежал желтый листик березы.

Лемехов смотрел на медведя и не испытывал торжества, только мучительное непонимание мира, в котором он должен был выследить и убить огромного зверя. Опустошить лес, опустошить свою душу. В ответ за это убийство увидеть кроткую звериную позу, какая бывает у спящих беззащитных детей. Это смирение в смерти. Этот малый золотой листик, при взгляде на который хотелось рыдать.

Собаки вились вокруг медведя, скулили, тонко взвизгивали, боясь приблизиться.

– Мы, Константиныч, шкуру сымем, скорняку отдадим. Тебе память. А за мясом мужиков из деревни пришлю. Тебе спасибо скажут.

Лемехов отошел, присел на поваленный ствол. Смотрел, как Макарыч и мужик с лиловой губой сдирают с медведя шкуру.

Они перевернули зверя на спину, орудовали ножами, проводя хрустящие линии от горла к паху, делали кольцевые надрезы на лапах. С треском сволакивали шкуру, ударяя в мездру кулаками, рассекая лезвиями тугие пленки. Казалось, они стаскивают с упавшего человека шубу, тот не дается, протестует, а его грубо раздевают.

Шкуру содрали и расстелили на траве, мездрой вверх. Мездра была бело-розовой, в красных прожилках, отороченная жестким мехом. Сам же медведь, липкий, красный, с литыми мускулами, был похож на окровавленного человека. На его голове с обрезанными губами блестели клыки, чернели выпуклые, полные слез глаза. Казалось, он хохочет и одновременно плачет.

Макарыч рассек медведю брюхо, вывалил кишки, извлек сердце и печень. Положил на траву, и они казались двумя мокрыми темно-коричневыми валунами. Лемехов видел, как Макарыч окровавленными руками устало отирает со лба пот. От медведя исходил парной дух, какой бывает на мясных прилавках. Собаки крутились у туши, опьянев от крови. Мужик с лиловой губой отгонял их ногами.

– Пошли обмывать добычу! – Макарыч завернул сердце и печень в клеенку, погрузил в мешок. Они двинулись через лес к дороге.

Вечером в избе было дымно. Макарыч ставил на стол огромную сковородку с жареной медвежьей печенью. Наливал в стаканы водку.

– Ты, Константиныч, настоящий стрелок, – пьяно гудел Макарыч. – Много тут всяких быват, генералы, депутаты. Так себе охотники, скажу я тебе. А ты, Константиныч, стрелок от Бога.

Лемехов пил водку, подхватывал вилкой куски раскаленной печени. Верхоустин смотрел на него счастливыми васильковыми глазами. Пьянея, Лемехов подумал, что это Верхоустин своим колдовством подвел под выстрел медведя. Направлял в ночи по кровавой тропе. Уложил у елового корня. Навеял вещий сон. Заронил в Лемехова мучительную мечту и обрызгал эту мечту жертвенной кровью.

Наутро прилетел вертолет и доставил Лемехова и Верхоустина в аэропорт. В дороге они почти не разговаривали. В Москве, холодно прощаясь с Верхоустиным, Лемехов решил больше с ним не встречаться.

Лемехов любил возвращаться в свой загородный особняк в Барвихе. После утомительных совещаний в министерствах, после поездок на заводы и полигоны в уютной машине, в сопровождении тяжеловесного джипа он мчался по Рублевке, расплескивая лиловые вспышки. Прорывался сквозь чад и рокот к Москве-реке, к реликтовым соснякам, к великолепным дворцам и усадьбам. Его дом был построен в стиле ампир. Архитектор использовал мотивы подмосковной усадьбы Суханово, где Лемехов в детстве жил вместе с мамой, в доме отдыха архитекторов. Чудесны были белые колонны и медового цвета фасад, ажурная беседка и зимний сад, просторная ротонда и изумрудного цвета газон.