У чугунных узорных ворот его приветствовал охранник:

– Здравия желаю, Евгений Константинович. За время вашего отсутствия происшествий нет.

Газон был сочный, зеленый, очищенный от палой листвы. Вдалеке белела беседка с колоннами. Кусты вокруг нее казались оранжевыми, красными и золотыми шарами. Садовник в фартуке, с секатором, снял перед ним тирольскую шляпу:

– С приездом, Евгений Константинович. Докладываю, что ваши любимые голландские георгины выкопаны и чудесно перезимуют. Розы укрыты, а уссурийский орех утеплен, и ему не страшны морозы. Загляните в оранжерею, там вас ожидает сюрприз.

– Спасибо, Валентин Лукьянович, рад вас видеть.

Лемехов прошел к дому. К стеклянному входу вели черные, чугунного литья ступени. Фронтон был украшен литыми павлинами. У входа стояли два мраморных льва. Лемехов тронул теплой рукой холодную львиную голову.

В доме было светло и чисто. Веяло свежестью просторных прибранных комнат. Его встретил миловидный пожилой служитель Филипп Филиппович, которого Лемехов называл «мажордомом».

– Заждались вас, Евгений Константинович. С прибытием. – На лице мажордома гуляла простодушная искренняя улыбка.

Лемехов, отдавая мажордому пальто, шутливо спрашивал:

– Нет ли каких известий от государыни императрицы? Здоров ли светлейший князь Остерман? И верно ли, что у баронессы фон Зигель ощенилась болонка?

– Все хорошо, Евгений Константинович. Все, слава богу, здоровы. Обед сейчас велите подать?

– Чуть погодя, Филипп Филиппович.

Ему не терпелось заглянуть в зимний сад и узнать, какой сюрприз его ожидает.

Оранжерея напоминала прозрачный кристалл. Теснились кадки с растениями. От глянцевитых листьев, тропических цветов, укутанных в мох стволов исходили испарения, туманившие стекла зимнего сада.

Лемехов, задевая плечами ветки, прошел к бассейну. В нем плавали круглые, как зеленые тазы, листья Виктории Регии. Из темной глубины всплыл цветок.

Белоснежные лепестки. Золотые тычинки, окружавшие крохотный слиток золота. Дивная звезда взошла над темной гладью бассейна, в котором промелькнул и скрылся рыбий плавник. Лемехов с восхищением смотрел на цветок. Своей целомудренной красотой и доверчивой негой он говорил о благополучии дома, о достатке и изобилии, где только и мог расцвести этот волшебный цветок Амазонки.

Среди растений, собранных стараниями садовника Филиппа Филипповича, были три дерева, которым Лемехов поклонялся. Это поклонение исходило из глубин древних верований, которые в нем тайно цвели среди рокота танковых моторов, взлета ракет, отточенной логики научных концепций. Эти тайные верования, в которых он бы никому никогда не признался, уживались с церковными службами, с бриллиантовым ликом Богородицы, оставлявшим на губах нежное тепло. Были из тех времен, когда его забытые предки поклонялись священным рощам, оплетали березы лентами, населяли леса и воды духами жизни и смерти.

Араукария с мягкой дымчатой хвоей, с пушистыми, распростертыми ветками напоминала женщину, раскрывшую объятия. Этой женщиной была его мать, раскрыла ему свои материнские объятия. Ее душа, ее чудесные переживания, ее молчаливая любовь не исчезли после смерти, а переселились в это вечнозеленое дерево. Лемехов взял в ладони мягкую опушенную ветку и поцеловал, как делал это при жизни мамы, целуя ее милую руку. Араукария слабо качнула в ответ своими зелеными перстами.

Олеандр касался араукарии глянцевитой листвой. Это был отец, который не исчез на берегах Лимпопо, а перенесся сюда, в оранжерею, и вселился в дерево. Облачился в листву, иногда расцветая розовыми цветами, словно обращался к сыну с неизъяснимым отцовским влечением. Лемехов подолгу смотрел на цветущее дерево, стараясь угадать безмолвное послание, быть может, рассказ о том, каким был последний день и час отца у берегов желтой африканской реки, где настигла его смерть. Лемехов погрузил лицо в листву олеандра, слыша слабый смоляной аромат. Радовался тому, что листья олеандра и араукарии касаются друг друга, словно мать и отец встретились после долгой разлуки, и теперь неразлучны.

И третье дерево, молодая пернатая пальма, вызывала в нем больную нежность и горькое обожание. Это был его нерожденный сын, от которого избавилась жена в помрачении, с их обоюдного согласия. Это сыноубийство превратилось с годами в разрушительную невыносимую боль, от которой жена потеряла рассудок и томилась уже несколько лет в клинике для душевнобольных. А он, в своих блистательных победах и неуклонных восхождениях, чувствовал в душе пулевое отверстие, в которое постоянно втекала струйка щемящей боли. Лемехов поцеловал молодой лист пальмы, напоминавший нераскрытый веер. Подумал, что сын продолжает жить, взрастает в этом стеклянном дворце.

Дом Лемехова был двухэтажный, окружен газоном и парком, сквозь который просвечивали соседние, великосветские виллы. На первом этаже размещались кухня, столовая, службы, просторная гостиная и спальня, а также сауна и бассейн в полукруглой ротонде с прозрачным куполом. На втором этаже были спальня, рабочий кабинет, библиотека и комната, в которой жила, болела и провела последние дни мама.

В этом просторном и ухоженном доме иногда посещало его чувство одиночества. И он радовался, когда приезжала его возлюбленная Ольга, молодая, прелестная, композитор и музыкант. Она сочиняла сладостные и печальные блюзы, которые сама исполняла на флейте. Вот и сегодня он поджидал ее в гости. Не стал обедать, попросив мажордома сервировать стол для ужина. Отпустил прислугу и гулял по дому, глядя, как в просторных окнах золотятся деревья и на изумрудном газоне драгоценно белеет беседка.

В комнату мамы он заходил очень редко. На мгновение приоткрывал дверь, видя кровать, где прошли ее последние часы, и стены, сплошь завешанные иконами. К концу жизни мама воцерковилась, не пропускала службы, ездила в паломнические поездки, привозя из них множество больших и малых образов, пасхальных свечек, пузырьков с ладаном. Иногда он садился на кровать и смотрел на иконы, перед которыми мама молилась. О его, сыновнем, здравии, об отце, возвращение которого вымаливала до последнего часа, и о чем-то таком, что вызывало у нее тихие слезы. Лемехов смотрел на иконы, которые были зеркалами, хранившими материнское отражение, и пугался, что однажды откроет дверь в комнату, и навстречу ему, среди горящих свечей и лампад, шагнет мама со своим чудным любящим ненаглядным лицом.

На столе в рабочем кабинете стояли телефоны правительственной связи, лежали документы, которые он не успел просмотреть перед поездкой. Стол украшали сувенирные модели танков, штурмовиков, зенитно-ракетных комплексов, и среди них лежала огромная морская раковина, розовая, спиралевидная, с перламутровой глубиной. Эту раковину подарила ему Ольга, уверяя, что в ней звучит голос ее флейты.

Лемехов поднес раковину к уху, и ему почудилась печальная сладкозвучная мелодия.

В библиотеке он рассеянно рассматривал дорогие корешки подарочных изданий, вынул и поставил на место книгу Тофлера на английском, труд Бжезинского «Большая шахматная доска». Среди нарядных паспарту и расцвеченных суперобложек стояли книги отца – «Этнография Мозамбика», «Экономика португальских колоний», «История Африканского национального конгресса». И втиснутая между этих томов тетрадь для календарных записей. В ней хранились отцовские заметки и его стихи. Эту тетрадь принес отцовский сослуживец уже после того, как отец пропал без вести.