Ефросинья проговорила:

– Один день благодати дарит обещанное восхождение к небесам. Ждете ли вы его, сестры?

Нестройный хор в ответ:

– Ждем.

– Чувствуете ли чистоту в душе?

– Чувствуем.

– Смиренны ли мысли ваши?

– Смиренны.

– Так испытаем их. – Она сложила руки на животе, опустила голову. – В чреве матери нашей так же тепло и темно как сейчас вокруг нас. Так же светит нам лишь вера наша, становясь путеводной нитью сердцам нашим.

Все замолчали. В тишине – пощелкивание горящего воска, скрип половиц, шуршание птиц по кровле. С каждой минутой становилось жарче, Карина уже пожалена, что входя в молельню не сняла кофту и платок, а сделать это сейчас, когда послушницы плотно обступили ее, было неудобно – девушка боялась вздохнуть, чтобы не побеспокоить пламя свечей у ног настоятельницы.

Пристальный прозрачно-ледяной взгляд Ефросиньи жег – настоятельница, казалось, придумала это испытание специально для нее и сейчас с жадностью следила за произведенным эффектом. Девушка еще ниже опустила голову, вжала голову в плечи, напомнив себе – что это ей самой надо, что пришла она сюда сама, просила о помощи, доверилась. И сейчас пыталась зацепиться хоть за какую-то мысль – стоять без движения становилось все более невыносимо. Духота подкатывала волнами, от чего мутнело в голове и плыло перед глазами. Осторожно подняв руку, Карина дернула за уголок головного платка, потянула его вниз, ослабив узел. Медленно вздохнула.

Ноги ныли.

Сперва закололо от напряжения щиколотки, колкая волна онемения стекла к пяткам, в свод стопы. И тут же стремительно поднялась по икроножной мышце, словно вбив в нее металлический кол. Боль отдалась до середины бедра. Девушка чуть приподнялась на носочки, незаметно переместила центр тяжести на внешнюю сторону стопы. Немного вздохнув от облегчения, почувствовала, как устала поясница и плечи. Чуть качнулась взад-вперед, чтобы размять и их. Млада дернула ее за рукав.

– Хватить ёрзать…

В самом деле – все остальные сестры стояли соляными столбами. Даже «гостьи».

Карина так не могла. Запретив себе думать о прошлом, о Рафаэле, постаралась отвлечься, мысленно перенеслась в завтрашний день, прикинула, какое ей послушание досталось, когда лучше встать, отметила, что хорошо бы в трапезной водички взять – ночью она всегда хочет пить, просыпается, но не идти же по темени такой в трапезную. Да и закрыта она будет наверняка.

Не зацепившись здесь ни за одну стоящую мысль, память перенесла ее в Смоленск, к Рафаэлю.

Что он, интересно, сейчас делает. Наверняка работает на компьютере, обрабатывает отснятый материал. Она раньше любила за ним наблюдать за работой, подходить со спины и обнимать, любила стоять, уткнувшись в его курчавую макушку, жесткие волосы и легонько разминать ему плечи. Раф задумчиво гладил ее руки и целовал пальцы. И этот момент – прикосновения его губ – будто разрывал сердце от нежности.

Она его любила – сейчас, в темной духоте молельни поняла это еще отчетливее. С ума сходила от тепла его рук, ласковой силы, с какой он обнимал ее. От блаженного чувства защищенности.

Все рухнуло тогда, в ту жуткую ночь, когда из-под земли подняли полуистлевший сверток, когда в душе поселилась червоточина.

Мысли уносили все дальше в заснеженный январь, освещенный тысячами огней иллюминации, ощущением праздника и пропитанный ожиданиями новой жизни. Жизни, которая для кого-то так и не наступила.

Вереницей тянулись дни, сплетенные перепачканной землей голубой лентой. В просветах витража с наивным полевым цветком мелькало заходящее солнце, нагоняя тоску и упираясь в февраль.

Сомнение снова и снова подступало к горлу, трепетало в груди. Но стоило открыть глаза, как Карина сталкивалась с обвиняющим взглядом Ефросиньи.

* * *

Февраль этого же года, Смоленск,

частный сектор

Частный сектор – она и не знала, что в городе есть такие. Серые дома, безликие заборы с выцветшими синими табличками с именами улиц и номерами домов. Кирпичные хоромы и покосившиеся от времени избенки – суррогат из беспросветной нищеты и надменного благополучия.

Дом, который она искала, оказался простым, чистеньким. Недавно, не позднее прошедшей осени, беленые резные ставенки, бирюзово-зеленые стены. До блеска вымытые окна, прикрывающие нутро дома белоснежными занавесками.

В щели между стойкой ворот и калиткой – мокрый нос дворового пса. Он не лаял. Фырчал деловито и обстоятельно – втягивал ноздрями воздух и резко выдыхал.

На калитке – звонок и табличка: «Звонить три раза».

Карина позвонила.

Скрипнула дверь в доме, пес отвлекся от ворот, исчез в глубине двора. На него прикрикнули, отправив на место.

– Кто?! – спросили с порога.

– Я к Ефросинье… Она сказала, что можно прийти.

Голос неприветливо отозвался:

– Ну, раз сказала, значит, так и есть.

Послышались шаги по двору, снова засуетилась собака и была отправлена на место. Загремел замок.

Калитка с тяжелым скрипом распахнулась: перед Кариной стояла Ефросинья.

Такой же светлый и пытливый взгляд, внимательная и настороженная улыбка:

– Здравствуй, – сказала. – Ждала тебя.

Карина смутилась:

– Здравствуйте, – она вцепилась в ворот куртки. Сердце судорожно билось, рвалось из груди, руки вспотели и мелко подрагивали – она уже сомневалась, что правильно делает.

Хозяйка посторонилась, пропуская во двор.

– Заходи, коль пришла.

Карина послушно шагнула за калитку. Небольшой лохматый пес, подбежал к ней, ткнулся в бедро.

– Пошла вон, Гру́да! – приказала хозяйка, посмотрела на пса строго, припечатала своей властью, заставив понуро поплестись на место и сесть на половике у будки.

Ефросинья развернулась и направилась в дом.

Карина потопталась в нерешительности и поплелась за Ефросиньей.

Когда взошла на крыльцо, та уже грохотала посудой в небольшой кухоньке – ставила чай. Простой чайник, какие прекратили выпускать, наверно, еще в 90-е: нежно-голубая эмаль и розовый букетик – поблескивал влажными боками на небольшой двухкомфорочной плите.

– Садись, чего мнешься, – хозяйка кивнула на стул. – Мой руки, вон рукомойник, садись за стол. Чай пить будем…

– Спасибо, я завтракала, – девушка послушно вжала краник, выпустив из бака несколько тонких струек ледяной воды, смочила пальцы. Хотела привычно стряхнуть, но поймала на себе строгий взгляд и вытерла ладони о колко накрахмаленное полотенце. Опустилась на табурет.

Здесь все было словно реконструкция старого, 30-х годов прошлого века, фильма: крашенный вишневой краской пол, цветастые домотканые половики, железная кровать без украшений и изысков, прикрытый накрахмаленным кружевом салфеток комод. Деревенская печь, разбивающая небольшой дом на три части – спальню, отделенную от остального дома занавеской, большую комнату со столом, комодом и собственно кухоньку, в которой они сейчас и разместились.