Все было педантично чисто прибрано. Будто и не живут здесь, а как в музей приходят. Все вместе – необжитая чистота, старомодное убранство, уютный запах свежей выпечки – вызывало беспокойство у Карины. Беспокойство и невероятное любопытство.

– Ну что, огляделась? – Ефросинья, оказывается, все это время разглядывала гостью.

Карина покраснела, опустила голову.

– Простите… Это, наверное, очень невежливо выглядит.

– Невежливо, ничего не попишешь, – хозяйка снова вернулась к печке, сняла с полки глиняный чайничек, высыпала в него травы из стоявшего на столе холщового мешочка, залила кипятком. Поставила на стол корзинку с выпечкой – румяными ватрушками.

– Ну, рассказывай, – скомандовала, – зачем пришла.

Карина смотрела на угол стола и молчала. Ефросинья поставила перед ней глиняную кружку, тоже старомодную, снова будто из другой реальности. Придвинула плетеную корзинку.

Хозяйка не торопила. Села за стол и, подперев щеку кулаком, притихла.

Карина слушала, как дребезжат из-за проехавшего по улице трамвая стекла. Как потрескивают в печке остывающие угли.

По комнате, поскрипывая половицами прошел кот. Сел, уставившись круглыми глазами на гостью. С недоумением перевел взгляд на хозяйку, на собственное блюдце у стены и лег тут же, вытянувшись и положив равнодушную морду на передние лапы.

Карина молчала. Кусала губы, пару раз взглянула на дверь, подавив порыв сбежать – не из-за того, что нечего было сказать, а из-за неловкости, что ее примут за невежду. Она и так чувствовала себя странно неуютно в этой обстановке, будто киношная героиня – вот сейчас выдернет из-под манжета платок и приложит уголком к повлажневшим от слез глазам.

«Зачем я пришла?».

На душе – будто ведро помоев кто пролил: гадко, склизко и воняет. Несбывшимися надеждами воняет, несет за три километра чувством вины и ощущением, что все идет не так.

Ефросинья неожиданно протянула руку и тепло сжала холодные пальцы Карины. Так нежно, как мать никогда не сжимала. Похлопала по тыльной стороне ладони:

– Ну-ну, девочка… Не кори себя. Говори как есть. Матерь наша милостива, услышит покаяние, поймет и простит. Коли есть что прощать… Есть?

И в душе Карины словно гнойник сорвали – слезы полились из глаз, вперемешку с гневом, отчаянием и прошлыми обидами.

Про дом, который опора и крепость, но – оказалось – на костях. Про то, что хотела всегда другого, но мать всегда знала как лучше. Про Рафаэля, который хочет как лучше, но все равно все решает сам. Про то, что она и сама не знает, что хочет. И про девочку, которая ей снится и мерещится по углам.

– Ту самую, на могилку которой ходишь? – Ефросинья понимающе кивнула. – Не твой грех, зачем на себя берешь? Там все быльём поросло; кто надо, тот уж ответ держит перед Всевышним. А ты на себя вину принимаешь, без вины виноватая… А вот что мать тебя тиранит, то понятно: сама во грехе, и тебя туда же толкает.

У Карины в одно мгновение высохли глаза:

– Т-то есть как «во грехе»? – девушка икнула.

– В злобе и в обиде на то, что не по ее пути идешь, ответственность за свою жизнь на твои плечи возлагая…

– Да нет, с чего вы… – Карина неуверенно, скорее по привычке защищая мать, пожала плечами. Ощущение, что она впустила в свою жизнь кого-то чужого, позволив вот так говорить о сокровенном, усиливалось.

Хозяйка прищурилась, кивнула с пониманием:

– И то правильно, с чего это я, – Ефросинья улыбнулась. – Мать-то она завсегда лучше знает. Мать-то дурного не посоветует, а оно только кажется дурным и неправильным, по молодости лет. А старше станешь и поймешь, все верно говорила мать-то или нет.

Карина смотрела и не могла понять – шутит ли хозяйка или говорит всерьез. Или шутила до этого: такая перемена настроения, интонации, будто подменили человека, пугали. Девушка опасливо оглянулась, встала:

– Пойду я лучше, спасибо вам.

– Да погоди ты, чего засобиралась. Испугала я тебя, верно, – Ефросинья усмехнулась, потянула Карину вниз, усаживая обратно. И опять в ней проявилось что-то нежное, мягкое, чего Карине всегда не хватало в матери. – Оно так всегда и происходит: слышишь только то, что хочешь слышать. Хочется тебе слышать, что ты права, поддержку материнскую получать, вот ты и ждешь ее, живешь с оглядкой на нее. А как против воли пошла, так опору и потеряла. А опору надо не там искать, – она махнула куда-то в сторону. – А знаешь где?

Светлые до прозрачности глаза уставились на Карину с мягким ожиданием.

– Где? – девушка, кажется, превратилась в любопытство.

Ефросинья, не спуская с нее глаз, указала на собственную грудь. Прошептала:

– Вот здесь… – Подняла руку и дотронулась указательным пальцем до лба, добавив: – И еще вот здесь. Поняла ли?

Карина неуверенно, будто через силу, кивнула, поймав насмешливый взгляд Ефросиньи:

– Это хорошо, если так. Опору в себе надо искать, милая. В себе.

– А как… Как найти ее, если не знаешь ничего? Если все кувырком…

– Кувырком – это у тебя в голове. А чтобы опору найти, иногда надо от всего сущего отринуться, очиститься, просветлеть. И тогда опора она и сама-то обнаружится. Так-то…

Старомодная обстановка поплыла перед глазами, голос Ефросиньи тонул в вязкой тишине.

* * *

– Эй, ты чего? Заснула, что ли? – в локоть вцепились мертвой хваткой, потянули вверх, не позволяя упасть.

Карина почувствовала, как образ дома Ефросинья тяжело развеивался, уступая место тесной пристройке к трапезной, набитой женщинами. К горлу подступил кислый комок, руки вспотели. Млада подхватила ее, прислонила к себе.

– Ну-ну, не раскисай, Агата, – прошептала горячо в ухо. – Потерпи немного, скоро по кельям пойдем.

Карина старалась глубже дышать: на цифру четыре глубокий вдох, пара мгновений задержать дыхание, на цифру шесть – медленный выдох – ослабила узел на платке.

В голове постепенно прояснялось, а взгляд уперся во что-то колкое, ледяное, от которого будто сразу из легких весь воздух выпустило. Глаза Ефросиньи.

Она наблюдала за Кариной с жадным вниманием, напитываясь ее слабостью, как водой. И так же, не спуская глаз с девушки, затянула молитву. Нараспев, повторяя раз за разом одну и туже короткую мелодию.

– Матерь наша… прости прегрешения моя… вольныя и безвольныя… иссуши страсти моя, наполни благомыслием и благочестием, возвеличь над пороками…

Слова ложились тяжелой ношей на плечи, придавливали к земле. Карина приоткрыла рот, чтобы захватить побольше воздуха, огляделась по сторонам: сестры покачивались из стороны в сторону, словно деревца на ветру, послушные голосу Ефросиньи.

Ближайшая к Карине женщина запрокинула голову, воздела к потолку руки, заголосила, вторя настоятельнице. И чем больше она повторяла, тем неразборчивее становилась ее речь, сильнее раскачивание, пока женщина не стала заваливаться на бок, на руки других сестер. Те уложили ее на пол, расступились.