Протикало двадцать пять минут, и наконец с верхнего этажа спорхнула золотая клетка лифта. Одалия явилась к нам. Я сразу же заметила, какое впечатление она производит на публику. Едва лифт бодро дзынькнул, остановившись, все головы резко повернулись, все взгляды приклеились к фигуре Одалии. Та помедлила – совсем чуть-чуть, пауза, почти неразличимая, – затем с бойкой усмешкой шагнула вперед, девичьей скользящей походкой пересекла вестибюль. Головы поворачивались ей вслед, словно в трансе, синхронно, как у зрителей на теннисном матче. Я поднялась ей навстречу, и Одалия нежно подхватила меня под руку. Я закраснелась и не сдержала горделивой улыбки.

– Запомните это милое личико, парни, – сказала Одалия. (Милое личико – это я, вот как!) – Роуз теперь живет здесь.

Она провела меня по кругу, от одного служащего к другому, и представила каждому, как лейтенант-детектив знакомил ее с сотрудниками участка в первый день работы. Похоже, она всех знала по именам, или, быть может, окрестила по-своему, и никто не спорил, как не возражал и бедняга «Джин» из ресторана. Я пожимала им руки, одну белую перчатку за другой. Попробуй тут не смутись. Занесло же меня в вычурную обстановку, где мой наряд и вся внешность уместны разве что для поломойки, не для постоялицы. Но вот Одалия попросила коридорного, юношу с младенческим личиком, которого то ли вправду звали Бобби, то ли Одалии так вздумалось, доставить мой чемодан на седьмой этаж. Я хотела было протестовать, но рука уже отваливалась после того, как я таскала багаж вверх и вниз по лестницам подземки, и я с облегчением уступила эту честь и тяжесть коридорному. Мы поднялись в номер, Бобби занес чемодан, и Одалия дала ему десять центов за труды. Честно говоря, судя по тому, как он уставился на ее губы, когда она улыбнулась, чаевым он бы предпочел поцелуй. Бобби помедлил неуловимый миг на пороге, а затем покорно удалился, видимо осознав, что чересчур возмечтал.

Как только мы остались одни в комнате, которая отныне считалась моей, Одалия подняла чемодан и плюхнула его на кровать. Кровать была застелена изысканным покрывалом из синели, поверх лежали атласные подушки переливчато-павлиньего оттенка зелени.

– Устраивайся, – пригласила она. – Надеюсь, тебе тут будет неплохо.

Неплохо – не то слово. Я осмотрелась. В прошлый свой визит я успела заглянуть в щелочку и приняла эту комнату за кабинет: повсюду лампы с зелеными абажурами, так называемые «банкирские», и тяжеловесный стол красного дерева. Но с тех пор комната преобразилась в уютную спальню. У стены возле кровати появилась восточная ширма с золоченой рамой, разрисованная черными силуэтами журавлей. На тумбочке широкая ваза граненого хрусталя, переполненная белыми лилиями, кончики лепестков чувственно изгибались. Напротив, на другой тумбочке, стоял старый фонограф с валиками, его раструб изящной, как лилии, формой напоминал гигантскую ипомею. Одалия перехватила мой взгляд:

– Ничего, что я сунула к тебе эту рухлядь? Я все время его переставляю, никак не решу, куда лучше. По нынешним временам эта штука совсем устарела. У меня в спальне есть новенькая виктрола – приходи послушать, когда захочешь.

Я не знала, как на это ответить. Одалия говорила о «рухляди» с пренебрежением, которого я отнюдь не разделяла: у меня-то никогда не было фонографа, ни старого, ни нового, а так хотелось.

– Я… у меня и пластинок-то нет, – нелепо пролепетала я.

Одалия рассмеялась – естественная музыкальная трель, тут фонограф и пластинки ни к чему.

– У меня их горы. Выше крыши. – Она указала на стопку бумажных конвертов, высившуюся на книжной полке. – Слушай сколько хочешь, если тебя это старье не раздражает.

Внезапно ее настроение изменилось, она примолкла, склонила голову, сосредоточенно размышляя. А потом… засверкала классическая улыбка Одалии, будто солнце прорвалось из-за туч. Одалия захлопала в ладоши, точно девочка, получившая деньрожденный сюрприз:

– Знаешь что? Повод есть – нужно как следует отпраздновать.

Она схватила меня за руку и потащила к себе в спальню. Мне тут же вспомнились богемные друзья Одалии, что я слышала об их образе жизни, и все мышцы моего тела напряглись в предчувствии неизбежного.

– Гульнем! Сейчас подберем тебе наряд! – продолжала она, распахивая дверцы шкафа.

Сердцебиение стихло, ритм выровнялся. Идти никуда не хотелось, но Одалии я в этом не призналась. Она выбрала суперсовременное платье – сиреневое с черной лентой, которая пышным бантом завязывалась низко на бедрах. Приложила вешалку мне к горлу, прикидывая, как оно будет смотреться. Я постаралась скрыть неодобрение. Такие короткие юбки я никогда не носила.

– Хм. Да-да. Пожалуй, самое оно, – пробормотала она, хмурясь и обращаясь больше к самой себе.

– Я не смогу это надеть, – все же сказала я, но, когда Одалия уточнила почему, я так и не выговорила свою подлинную мысль: «Потому что это неприлично». Не могла же я оказаться неблагодарной, и к тому же в этих роскошных хоромах, которые стали вдруг моим домом, мне, естественно, и без того было не по себе, словно я перед кем-то провинилась.

Вскоре я сдалась, и платье облачило мою персону.

Куда Одалия поведет меня на этот раз? Внизу, в вестибюле отеля, она, как всегда, разом и приветливо, и повелительно поручила коридорному вызвать такси, а когда нас, почтительно суетясь, устроили на заднем сиденье и наши неприличные, ничего не прикрывающие юбки были аккуратно подоткнуты под зады, чтоб те не прилипали к кожаному дивану (а как пахли пудрой наши плечи!), Одалия назвала водителю адрес поблизости от участка. Странно, подумала я, понятия не имела, что в Нижнем Ист-Сайде есть порядочные увеселительные заведения. Впрочем, не стану прикидываться: я вообще мало что знала об увеселительных заведениях, и точка.

Водитель получил свою мзду, мы благополучно выгрузились на тротуар, и я огляделась, но ничего не увидела – во всяком случае, никаких признаков беззаботного веселья, которое я предвкушала. Из распахнутых дверей не доносились музыка и смех, не рдели электрическим огнем окна. Мы попали в торговый квартал, и в этот поздний час все лавки давно позакрывались. Витрины были темны и тяжелы, неуклюжи, налиты оцепеневшей силой, будто спящие великаны. Еще более странное и таинственное место, чем те, куда мы наведывались прежде.

– Но где же тут…

– Ш-ш-ш!

Одалия вытянула шею, украдкой оглядела улицу, и меня вдруг кольнул испуг: кто-то за нами следит.

– Все в порядке. Все чисто! – отрапортовала она очаровательным, хрипловатым шепотом. – Но давай потише.

Она взяла меня за руку, и мы побрели по переулку – как мне казалось, в тупик. Меня слегка пошатывало в туфлях на высоких каблуках, Одалия заставила их надеть, хотя мне они были великоваты и ремешок вокруг щиколотки болтался. Прохладный ночной воздух льнул к обнаженной коже, а когда ветерок раздул юбку, она затрепыхалась по бедрам, напоминая, что там она, собственно, и заканчивается. В глубине переулка уже не было магазинов, что понятно: в стороне от главной улицы торговля не идет. Но далеко впереди, в самом конце, одна лавка все же виднелась. Мы подошли ближе, и я с удивлением поняла, что магазин еще работает. Там продавали парики; убогое, сумрачное заведение, одинокий продавец, ссутулившись, дремал за кассой. Одалия захихикала – я уже знала этот возбужденный смешок, – переступила порог, и у нас над головами звякнул колокольчик. Едва мы вошли, молодой человек за кассой резко выпрямился: