Как же странно, что на пару с Одалией я начала вдруг нарушать правила, которые прежде так высоко ценила! Видимо, любовь к правилам была вытеснена любовью к Одалии, и стремительность этой перемены ошеломила меня. С правилами такой подвох: стоит нарушить одно, и вскоре нарушишь другое, третье, и вся эта строгая структура, которая тебя уберегала, обрушится тебе же на голову. Могу сказать лишь, что поступала так из любви к Одалии, хотя доктор, который теперь меня ведет, не принимает подобного ответа.

Разумеется, после того инцидента газеты выставили Одалию жертвой. Их почитать, так это я – развращенная и распутная, я лгала, я совершила неописуемое злодеяние. Отказавшись от правила всегда соблюдать правила, я, не зная того, сделалась уязвимой для любых нападок. Мне можно было приписать все что угодно – и приписали. О том, что она меня зачаровала, никто и слышать не желал, хотя не подобрать слово, которое точнее передавало бы ее влияние. Попросту говоря, я не встречала раньше личности столь притягательной и больше уже не встречу.

В первые дни совместного обитания я страстно желала понять и познать Одалию. Мир у ее ног – я не постигала этой свободы и уверенности, с какой она одевалась, выпивала, шла танцевать. Сколько раз я наблюдала, как Одалия входит в комнату, пушок на загорелых руках отливает золотом, и ее невинная детская рука вынимает раскуренную сигарету из губ мужчины, которого Одалия видит впервые в жизни. Никто не возражал, мужчина – я употребляю здесь это слово в собирательном смысле, ибо мужчин было несколько – спешил представиться, лез в карман за зажигалкой и за другой сигаретой для себя, а Одалия попыхивала своим трофеем и косилась на мужчину хитро и довольно: пусть себе шарит в кармане, ничто не сравнится с чудесным сокровищем, которое она только что у него отобрала. За время нашего знакомства я бесчисленными часами следила за ней и стала понимать, что эти ее ужимки, эта манера похищать у мужчин сигареты не были ни жестокими, ни пренебрежительными: она была самой собой, вот и все.

Зато многие другие черты, столь привычные мне, ей были совершенно не свойственны. К примеру, она органически не умела краснеть. Никогда не смущалась, не колебалась. На любое предложение, пусть даже за рамками закона, Одалия отвечала ленивым, словно бескостным пожатием плеч, и этот беспечный подростковый жест сопровождался музыкальной трелью ее смеха.

И возмутительнее всего эта ее легкость, небрежность, наплевательство проявлялись в плотской любви. Вероятно, я никогда не установлю в точности, кого она брала или не брала в любовники, но знаю, что женщины, частенько появлявшиеся в притонах Гарри Гибсона, отнюдь ее не шокировали. Она держалась так, будто нет ничего естественнее для женщины, чем проделывать все что вздумается и с кем вздумается. Это сбивало меня с толку.

Понимаете, тогда я не знала того, что знаю теперь: только самые богатые и самые бедные предаются наслаждению с беззаботным упоением и без оглядки. Те же, кто принадлежит к среднему сословию, – а я, должна заметить, отношу себя к нему, ибо хоть и росла в приюте, монахини постарались привить мне мещанское, если угодно, добронравие, и я всегда ускоряла шаги, убегая от шумных непристойностей трущоб, – так вот, лишь те, кто принадлежит к среднему сословию, соблюдают в вопросах пола скромность и осмотрительность. В особенности это касается юных леди из среднего класса. Мы вынуждены потуплять глаза и краснеть на уроках по анатомии человека, прищелкивать языком и восклицать «нахал!», когда молодой человек норовит познакомиться. Нас приучили к мысли, что мы – хранители половой морали, и я, как всякая правильно воспитанная школьница, искренне верила, что мы оберегаем нечто святое. Для кого-то это бремя, для меня же – честь.

О детстве Одалии, где и как ее растили, я тогда ничего не знала. Вероятно, даже располагай я фактами, все равно бы не смогла сделать надлежащий вывод, ибо сексуальные привычки бедных меня попросту ужасали, а сексуальные привычки высшего класса облекала непроницаемая тайна. Но одно было ясно: Одалия не желала ни чести, ни бремени блюсти сексуальные нормы общества, а что касается лично ее – что ж, она поступала как ей в голову взбредало, и без малейших признаков раскаяния. На вечеринках она пропадала в дальних затемненных комнатах. Она раскатывала на автомобиле с любым, кто умел ее развлечь. Когда мы отправлялись в клуб, ее смех – особый, кокетливый смех, предназначенный для мужчин, – порой раздавался из гардероба, лишь слегка приглушенный мехом и кашемиром. Не сумею объяснить, отчего меня так остро занимали сексуальные повадки Одалии (дурные повадки, на мой взгляд), но я следила за ней неотступно. Вольные манеры я отнюдь не одобряла, но судила про себя, вынуждена была наблюдать молча. Подавить же само желание наблюдать за Одалией я не могла – то была мощная и темная тяга.

Ужасная катастрофа уже, так сказать, надвигалась, однако с того самого момента, как я впервые увидела Одалию, я была бессильна что-либо предотвратить, могла только глядеть, как этот вихрь несется на меня. Но, поскольку я должна рассказывать все по порядку – я же обещала, – сначала нужно поведать о другом.

* * *

В притон мы ходили будним вечером, и к утру я не вполне оклемалась. Войдя в участок и наткнувшись на знакомый густой аромат дешевого виски и прокисшего вина, я почувствовала, как сжимается желудок, и испугалась, что он надумал исполнить на бис вчерашние акробатические номера. Лишь сосредоточенным усилием воли я удержала свой завтрак там, где полагается. Отчасти я даже радовалась, что место моей работы пропитано скверным запахом брожения от всех этих бутлегеров и пьяниц, которые день-деньской топчутся в участке: общая вонь маскировала запашок, который несомненно исходил и от моей персоны. Еще повезло: в тот день сержанту было не до меня. Какое было бы ужасное унижение, если бы он заподозрил… но он был занят по горло.

Чего, к сожалению, не скажешь о лейтенанте-детективе. В то утро он резво пробежал через комнату, свалил на стол Одалии стопку протоколов, на обратном пути глянул на меня – остановился и присмотрелся внимательнее.

– Кому-то тут не помешало бы опохмелиться? – ухмыльнулся он от уха до уха.

– Понятия не имею, что вы хотите этим сказать, – заявила я и даже выдавила презрительную усмешку, после чего невольно схватилась обеими руками за пульсирующий лоб.

Все с той же ухмылкой лейтенант-детектив приблизился к моему столу и, вспомнив прежние фамильярные манеры, уселся на край.

– Все вы понимаете, – сказал он.

Я подняла голову и смогла удержать ее ровно столько времени, чтобы метнуть на лейтенанта-детектива гневный взгляд. Одалия уткнулась в бумаги, которые лейтенант-детектив ей только что вручил, но я догадывалась, что она насторожила уши.

– Послушайте, – сказал мой начальник. – Я не из тех, кто склонен осуждать. И со мной такое бывало.

Ноздри у меня раздулись от гнева. Эдакое нахальство! Будто мне важно, что он там себе думает! И будто у нас с ним может быть что-то общее! Не замечая моего негодования, он вытащил из кармана что-то серебристое, сияющее, выложил на стол и осторожно, таясь от других (усмешка так и не сошла с его лица), подтолкнул этот предмет ближе ко мне. Смутно я сообразила: это он мне фляжку подсовывает!