Удивительно, как иногда важно хорошо одеться. Выходя на сцену в старом чужом концертном платье, в белых свадебных ботинках, совершенно к этому платью не подходивших, я не могла избавиться от чувства, что я вовсе не настоящая певица, что я только певицей притворяюсь, что меня и вывели то на сцену только для того, чтобы в тайне надо мной посмеяться. Меня не покидало это чувство даже тогда, когда мне хлопали, когда люди кричали «браво!».

Но вот, я надела другое платье. Которое я, можно сказать, сшила сама. Платье было красивым — я это знала. Я знала, что и сама сейчас была красивой, достойной того, чтобы на меня любовались. И сцена вдруг показалась мне родным домом. Люди смотрели на меня — и я купалась в этих взглядах. А потом зазвучали первые такты мелодии «улыбаюсь а сердце плачет», и я поняла, что спою сейчас так, как никогда не пела, что я спою выразительно — и легко, не надрывая себе сердце. И слова полились из меня. Я пела с той же интонацией, что и раньше, я словно выучила, где голос должен дрогнуть, где в нём должна позвучать печаль, где светлая надежда — и это, вроде бы, были даже искренние мои эмоции, но они больше не доставляли мне боли. Я пела так, как будто существовало две меня, одна из этих двух страдала (и делала это красиво), а другая любовалась и восхищалась этим страданием. И когда я допела зал взорвался овациями.

— Молодец, — похвалила меня Оаннель, когда я, поклонившись, ушла за кулисы. — Хорошо поёшь.

И тут же она прокричала на весь зал:

— А сейчас сюрприз! Новая песня Алесии Норовой! «Твои глаза»!

— Я даже слова толком не выучила! — панически шепнула я Оаннель.

— Не ври, милочка, я тебе эту песню раз пять пропела, ты прекрасно её знаешь, — И Оаннель сунула мне в руки ноты. — Иди.

Я вышла под гром аплодисментов — и удивительно, как они меня окрылили. Я вдруг поняла, что действительно всё могу. Спеть песню, которую начала учить сегодня утром? Да запросто! Зазвучавшая музыка показалась мне прекрасной. Я приготовилась петь, я пробежала первые строчки глазами:

… И я инстинктивно подняла взгляд на зрителей, на эти полсотни человек, внимательно на меня смотревших. Кого из них назначить возлюбленным, которому я это спою? И мне в глаза бросилась тёмная фигура, стоявшая в дверном проёме. Угловатые, широкие плечи, нервный поворот головы — я в миг узнала Эбрела. Я не видела его лица, оно было в тени, я не могла разглядеть его взгляд, Я видела только наряженную позу, и мне вдруг вспомнилось, как он меня любит. Или думает, что любит — мне сейчас было всё равно. В любом случае, на тот момент это были самые сильные любовные переживания в моей жизни. И я запела Эбрелу. Я запела, обращаясь к Эбрелу, я запела ему, как своему возлюбленному:

Динамичная, страстная музыка обволакивала сознание и убаюкивала мозг. А когда я допела, меня вызвали на бис. Эбрела уже не было, я не смогла разглядеть его в зрительном зале, но это было уже не важно, я всё равно пела для Эбрела, а потом пела уже для всех, я как будто была в люблена в каждого, кто был в зрительном зале, я была влюблена в сам зрительный зал, в подсветку, в хрустальный блеск светильников — я была влюблена в себя, и в своё пение.

— Алесия, тебя зовут за столик — сказала мне Оаннель, когда я спустилась со сцены.

Я не раздумываясь огласилась. Я чувствовала такое оживление, что мне хотелось его немедленно выплеснуть, хотелось разговоров, смеха… А за столиком был Эбрел.

— Привет! — радостно поприветствовала я его, — вы за мной следите, не иначе.

И улыбаясь Эбрелу, я улыбнулась ещё парочке мужчин, за соседним столиком, смотревших на меня.

— Да, слежу, — криво улыбаясь согласился Эбрел.

В нём все ещё чувствовалась какая-то неловкость, он, неожиданно, как будто, даже робел, и это было мило. Но быстро прошло. Эбрел остановил официанта, взял с его подноса бокал, отхлебнул, усмехнулся каким-то своим мыслям, и сказал мне:

— Вот я сижу тут и гадаю, вы всё ещё злючка, или нет?

— Злючка, — уверенно заявила я, — и замуж не пойду, не зовите.

Со сцены зазвучала музыка — роботы музыканты услаждали слух публики своим творчеством.

— А пойдёмте танцевать? — сказала я Эбрелу.

Глаза Эбрела сверкнули недобрым огнём.

— Что ж, пойдем, — неторопливо согласился он, — может, перейдём на ты?

— Да пожалуйста. Пошли.

Я решительно взяла Эбрела за руку, и повела на танцпол. Его рука была холодна как лёд.

— А чем ты занимался до всего этого? — смело спросила я Эбрела.

— До чего? — спросил Эбрел, больно сжимая мой локоть.

Но мой кураж было уже не остановить.

— До того как попытался меня изнасиловать? — безжалостно спросила я у него, — Это у тебя был единичный случай, или ты серийник?

Эбрел задышал тяжело — он явно не ожидал от меня такого вопроса. Но он быстро с собой справился. И надменно фыркнул.

— Я не пытался. Это был не я. Тебе показалось. Я же тебя люблю, разве не видно?

Теперь дыхание сбилось у меня. Я не первый раз слышала признания Эбрела, он умел говорить и более прочувствованно, чем сейчас, но я только что пела о любви. И слова Эбрела отозвались в моей душе той самой любовной песней. Сердце моё забилось.

Пело моё сердце, пело в разрез с той мелодией, которая звучала на танцполе. Я машинально сжала руку Эбрела.

— Я тебе не верю, — сказала я ему, от души стараясь ему не верить.

— А Зегзице ты веришь? — спросил Эбрел.

Это было мелочное, ревнивое замечание, голос Эбрела звучал зло. Но я опять не смогла этого осознать. В душе я всё ещё пела, я всё ещё была влюблена.

— Знаешь, — сказал мне Эбрел, — я устал от «Гамаюн-молла». Я всё время здесь, ты всё время здесь. Я никогда так долго не сидел в одном месте, у меня скоро клаустрофобия начнётся. Может завтра покатаемся? У меня новый космический корабль, я могу отвезти тебя в театр.

— Нет.

— Я очень прошу.

И мне показалось, что в голосе Эбрела было столько мольбы, что он так просил, как будто от того, поеду я завтра с ним или нет, зависела его жизнь.