С художником мама прожила несколько месяцев, не больше. Однажды она ушла в магазин, а он в припадке белой горячки выкинулся с пятого этажа, где располагался их однокомнатный рай. Я не видел его картин, их, по-моему, никто не видел, поэтому не могу судить, насколько он был талантлив, но пил художник точно как гений.

Похоронили скромно. Его белогорячая смерть, куда более понятная землякам-заводчанам, чем авангардная живопись, не стала событием даже в районном масштабе. В сущности, он был совсем неизвестным. Нет, я не злорадствую, поймите правильно, как сказал в свое время мудрый спартанец Хилон: «О мертвых – или хорошо, или ничего, кроме правды». Пусть в современной интерпретации выражения ключевое слово многозначительно выпало, но ее, правду, я и рассказываю.

Так кончилась мамина любовь. Через некоторое время в городке появился большой начальник, человек-гора из Москвы, сгреб обессилевшую женщину в охапку и увез. Мои мама и папа снова оказались вместе. Он продолжал любить, а ей тогда было все равно куда. Они с отцом даже развестись не успели, по закону все еще оставались мужем и женой.

Потом я родился. Не от художника, не ищите здесь никакой мелодрамы. Согласно выведенной мной впоследствии хронологии, между его смертью и моим рождением прошло несколько лет.

Конечно, о наличии в семье некой тайны, неприкосновенного пятна из прошлого я, как и всякий смышленый ребенок, пронюхал довольно рано. Но сложил все в единое целое лишь годы спустя. В семье те события предпочитали не вспоминать, хотя забыть наверняка не могли. Да и как забыть? Впервые мой могучий отец, искренне веривший, что человеку социализма подвластно все – климат, космос, вращение рек – столкнулся с неодолимым. Почувствовал, что есть такая штука – судьба, способная легким щелчком сшибать любые амбиции. Кстати, именно эта история остановила его карьерное восхождение. Якобы кто-то из главных партийных бонз пошутил, мол, мы думали, что он уралец, кремень, одной ладонью подцепит, второй – прихлопнет, а ему смазливая актрисулька рога навесила. Сказал глупо, зло, по существу, ничего не сказал, но шутку с верхов приняли как руководство к действию. Отца перестали двигать. Я знаю, он потом много раз просился из аппарата снова в директора. Хотя бы на самый захудалый завод – он его вытянет. Лишь бы самостоятельное дело – простор, масштаб, воздух. Не отпускали. А он как солдат партии, ослушаться не мог, разумеется.

Мама, опомнившись от любви (или – похоронив любовь в глубине души, переболев ею – кто теперь знает?), впала в другую крайность. Ударилась в самоуничижение, если не сказать – в самоедство. Она одна во всем виновата – и в измене отцу, прекрасному, сильному, великой души человеку, и в смерти запойного гения, способного потрясти мир шедеврами живописи. Ведь знала же, что художник на пороге очередного приступа, могла не пойти тогда в эту треклятую булочную. Но – пошла, и дверь заперла снаружи, а у него – разразилось… Вообще, она приносит людям одни несчастья. Женщина-беда! Так что самое лучшее, самое правильное для нее – стать безголосой тенью за спиной законного мужа.

О продолжении артистической карьеры речи не было, она сама захлопнула свое прошлое, как дочитанную книгу. Мама окончила курсы бухгалтеров, выбрав эту профессию как прямую противоположность театру, некоторое время работала в какой-то конторе. Потом – беременность, мое рождение, и мама окончательно перешла на положение домохозяйки. Работать ей было не обязательно, отец оставался крупным чином, пусть и не добравшимся до самого верха.

Повзрослев, я начал использовать термин «надлом». Он действительно ощущался в этих двух необыкновенных людях, моих маме и папе. Моим родителям, выдающимся, необыкновенным, всего было дано с лихвой, с таким переизбытком, что загордишься. Но судьба стукнула больно и неожиданно, как умеет. Их жизнь, внешне обеспеченная, с казенной машиной, дачей и совминовскими пайками, не состоялась так, как могла бы. И мамин талант остался не реализован, и отцовский ясный, острый, умеющий разложить все по полочкам ум мог проявить себя куда более ярко. Если бы все сложилось иначе… Хоть и говорят, что в прошлом нет сослагательного наклонения, но мало ли легковесной болтовни принимают за истину?

Помню, в детстве, не слишком понимая подоплеку происходящего, я считал родителей образцовой парой. Гордился их неизменным спокойствием и трепетным отношением друг к другу, чтоб кто-то на кого-то повысил голос – такого просто не могло быть. Я еще не понимал, конечно, что все это проистекает из давней привычки не задевать чужих ран.

Следующий большой слом в нашей семье произошел, когда развалился СССР. Отцу почти сразу назначили персональную пенсию за «особые заслуги в области государственного строительства». Как он сам говорил, выкинули пинком под зад.

Без работы, без Дела, ему было тяжело. Маятно – его слова. Так что на пенсии отец прожил недолго, однажды вечером сидел в кресле и вдруг завалился на бок. Когда приехала «Скорая», он был уже мертв. Инсульт. Легкая смерть, как принято говорить в таких случаях.

Вот маме не повезло, она тяжело умирала. Вот-вот, говорили врачи, и это «вот-вот» тянулось почти две недели. Она уже мало что чувствовала, ничего не говорила и глаз практически не открывала, но, когда кто-то появлялся поблизости, судорожно хватала за руку и не отпускала. Как от нее отойдешь? Мы с Ириной, моей первой женой, так и просидели в больнице эти две недели. Посменно, чтоб было кого держать за руку…

Сейчас я поймал себя на мысли, что кому-то мое вступление покажется слишком длинным. Не относящимся непосредственно к теме моих записок. Попробую объяснить. Дело в том, что особая, своеобразная атмосфера нашей семьи, тот неуловимый надлом, что чувствовался в двух моих самых близких людях, сыграли большую роль в моей жизни. Судьба, не судьба, время расставит, жизнь рассудит, жизнь диктует – эти слова звучали у нас куда чаще, чем у других, можно сказать, значительнее, чем у других. И я с раннего детства проникся их мистическим, фатальным смыслом. Начал задумываться – а что же такое судьба, что такое жизнь, что есть смерть и путь человеческий. Уверен, именно эти не детские размышления подтолкнули меня в конце концов к Прозрению…»

* * *

Я хлебнул остывшего чаю. Мысленно проворчал, что оправдываться перед читателем – дело заранее проигрышное. Умный поймет, ему оправдания не нужны, а дураку все равно ничего не докажешь. Дурак – одна из самых крепких позиций в линии жизненной обороны.

Но вступление действительно длинновато, Николай Николаевич не зря расшаркивался. Ладно, мы все-таки подошли к сути. Значит, он называл это Прозрением…

* * *

Н. Н Скворцов «Проблемы реинкарнации». Из главы «Пробуждение чувств»

«Да, для себя я назвал это Прозрением, но можно употребить и другой термин – Осознание, Просветление, Открытие Настоящей Реальности, что угодно…

Полагаю, первым толчком стал страх смерти. То осознание конечности жизни, которое рано или поздно приходит к каждому ребенку.

Впрочем, лучше я начну по порядку. Из раннего детства мне отчетливо запомнился один эпизод, который, думаю, можно определить как начало. Я в то время ходил в детский сад, в какую-то не самую старшую группу, следовательно, лет мне было всего ничего, пять-шесть, наверное. Помню, был очередной утренник с присутствием родителей, воспитательница бодро барабанила по клавишам пианино, а мы, ребятишки, подпрыгивали в такт по кругу, изображая зайчиков, белочек и прочую пушистую фауну. С точки зрения взрослых – умиляющее зрелище, глазами детей – близкое к идиотизму. Это вдруг пришло мне в голову, я сбился с такта, смешал наш прыгающий строй и услышал свистящий, злой шепот воспитательницы. И тогда возникло совсем отчетливо: почему я, большой, умный, много поживший и повидавший человек, должен изображать из себя дурака с привязанными ушами?