Лора целыми днями бегала по каким-то сомнительным модельным агентствам и фотостудиям. Она идеально, как по лекалу, вписывалась в сформировавшийся еще в конце 80-х образ глянцевой секс-киски: прорывной бюст, пышный зад, губы, как у карпа, лакированные волосы, веки и ногти, холодный, оценивающий взгляд, притворяющийся томным. Ей довольно часто предлагали позировать, и она соглашалась, причем все заработанные деньги тратила исключительно на себя, но ей казалось, что это все не то, какая-то мелочовка. Ей хотелось сорвать сразу крупный куш. Выйти в звезды. Поэтому она просачивалась на закрытые вечеринки, презентации, международные промышленные выставки. Заарканить иностранца было верхом ее мечтаний.

К несчастью для Лоры, безмозглых секс-кисок с зазывной фигурой и глазами, как кассовый аппарат, кругом было пруд пруди, мосты мости. Коля наблюдал за ее попытками штурмовать вершины довольно равнодушно, только предупредил, чтобы не вздумала соглашаться, если будут предлагать работу за границей.

— Тебе-то что за дело? — тут же окрысилась Лора.

— Да мне-то по барабану, но вряд ли ты захочешь оказаться в каком-нибудь ближневосточном борделе. И что я потом скажу твоей матери?

— Мама меня понимала! — истерически взвизгнула Лора и залилась слезами, но Коля давно уже научился воспринимать ее истерики без эмоций.

Так они и существовали, почти не сталкиваясь. Их странный брак тянулся года полтора, пока Лора не нашла себе на какой-то презентации более перспективного кавалера. После этого они тихо и мирно развелись, но Коля так и не сумел вырваться из замкнутого круга рекламы, клипов, эстрадных номеров, тем более что Лора, уходя, оставила ему кучу долгов. Он с трудом дотянул до последнего курса, но выпускного спектакля не поставил и диплома не получил. Ушел со справкой о том, что проучился в РАТИ пять лет, прослушал такие-то и такие-то предметы.

Ему обещали работу в кино, сулили «полный метр», но он не хотел в кино, он по природе своей был театральным режиссером. Ему нужен был цельный спектакль со сквозным действием, а не набор дублей, когда все можно повторить, исправить, переиграть и снять финал в середине сюжета, а начало — в самом конце.

У него была только одна смутная надежда. После развода с Лорой он стал разыскивать Веру. Отправился в Плешку, но там ему, разумеется, ответили, что справок не дают. Тогда он узнал адрес общежития и поехал туда. В общежитии выяснилось, что такая не числится, но Коля познакомился со студентками, знавшими Веру, и они ему сказали, что она в общежитии не живет, снимает жилье где-то за городом, а вот где именно, они не знают. Зато они знали, на каком она факультете, в какой группе. На радостях он повел их в кафе и угостил мороженым. Всю дорогу они перешептывались, перемигивались, хихикали, пихали друг друга локтем в бок, но Коля все это списал на провинциализм и ничего не заподозрил. А они ничего ему не сказали.

Вера прилетела в Москву 29 августа, без приключений добралась до Долгопрудного и разыскала, следуя подробнейшим Зининым указаниям, дом, где жила Антонина Ильинична Поливанова.

Это был добротный краснокирпичный дом на улице Дирижабельной, то есть в прекрасном месте, окнами на парк. Когда-то мужу Антонины Ильиничны, имевшему две докторские степени — по военно-инженерному делу и по военной истории, — дали в этом доме трехкомнатную квартиру. Будучи доктором наук, он имел право на лишние двадцать метров площади.

Правда, реализовать такое право в советских условиях было практически невозможно. Лишние двадцать метров шли в зачет, если каким-то образом уже имелись в наличии, а вот, к примеру, подать заявку на расширение жилплощади, ссылаясь на докторскую степень, было делом безнадежным. Но супругам Поливановым в силу каких-то непостижимых уму движений военного ведомственного механизма досталась именно трехкомнатная квартира.

Сочинские родственники таким преимуществом пользовались вовсю: приезжали всей семьей, спали в гостиной на диване валетом, в кабинете на раскладушке и даже на полу. В эту гостеприимную квартиру и приехала теперь Вера.

Антонине Ильиничне исполнилось пятьдесят шесть. Оформив пенсию, она продолжала преподавать в музыкальной школе города Долгопрудного. Впрочем, в 1992 году и зарплату, и пенсию не выплачивали месяцами. Вера сразу сказала, что будет платить за жилье.

Сочи — город богатый, и не имеет значения, кто сколько получает. Все кормятся с курортного сезона, все комнаты сдают. Кое у кого есть и другие приработки, но этот — главный, поэтому Вере за занятия с отстающими платили щедро. За годы репетиторства у нее скопилась солидная сумма, а в девяносто первом году, когда инфляция стала зримой и наглядной, когда у магазинных касс появились откровенные таблички «Купюры по рублю, три и пять не принимаем», Ашот Багдасарян обменял ей все деньги на доллары, хотя в Уголовном кодексе еще действовала статья восемьдесят восемь, карающая за незаконные валютные операции.

Но Антонина Ильинична отказалась брать плату за комнату.

— Зина говорила, ты ждешь ребенка. Это правда?

— Я еще не была у врача, — смутилась Вера. — В Сочи я не могла, меня там все знают, и маме я говорить не хотела… У нас сложные отношения. Но… да, это правда. Я жду ребенка.

— Значит, надо деньги на ребенка копить.

— Я найду работу.

— Тебе учиться надо. Тебе когда рожать?

Вера покраснела до слез. Когда ей рожать, она знала совершенно точно.

— В конце апреля, — ответила она тихо.

— А как же институт?

— Не знаю, — вздохнула Вера, — там видно будет.

— Вот и я так думаю, — согласилась Антонина Ильинична. — Поживем — увидим.

И они стали жить. Вере понравилось, что Антонина Ильинична не донимает ее расспросами об отце ребенка и о жизни в Сочи. Она ни единого вопроса не задала.

А работу себе Вера все-таки нашла. В их домоуправлении уволилась старая бухгалтерша — отказалась переходить на компьютерный учет. Вера вызвалась вести бухгалтерию вместо нее. Платили гроши, но все лучше, чем совсем ничего. Зато управдомша познакомила Веру с владелицей одной частной фирмы, арендовавшей помещение по соседству, и та стала давать ей надомную работу — ту же, что Вера в Сочи делала для Ашота.

И все бы ничего, но вскоре после переезда в Долгопрудный Веру настигло то, что в художественной литературе изящно именуется «утренним недомоганием», а в медицинской — токсикозом. Она ничего не могла есть, днем и ночью ее преследовало ощущение отравленности: клубящаяся мутным туманом дурнота заполняла все тело от макушки до пяток. Вера испытывала отвращение ко всему, на что бы ни упал взгляд. Ей становилось дурно от мелькания деревьев и телеграфных столбов в окне электрички, от запахов, от одного лишь вида пищи. Как-то раз она увидела в институте однокурсницу в меланжевом свитере, у нее зарябило в глазах, и ей стало дурно от пестроты. Но хуже всего было чувство вины. Она казнила себя за то, что ее тело, как ей казалось, отвергает ребенка.