— А в семнадцатом году людей спросили, когда все поменяли?

Бедная Антонина Ильинична задохнулась от возмущения.

— Как же можно сравнивать?! В семнадцатом году все сделали для людей, чтоб все были равны!

— А что, у нас все были равны? — не сдавалась Вера. — Вот возьмем деньги. Одна и та же сторублевка стоила неодинаково в Москве и, скажем, у нас, в Сочи. Не говоря уж, например, о Салехарде.

— Как это? — недоверчиво нахмурилась Антонина Ильинична.

— Очень просто. В Салехард мясо завозили два раза в год — на майские праздники и на октябрьские. Все остальное время мясо просто невозможно было купить. Ни за какие деньги. То же самое с молоком, с маслом, с промтоварами. Мне один отдыхающий рассказывал. То есть в Салехарде, да и в других местах, сторублевка была условностью, а в Москве на нее хоть что-то можно было купить. Какое уж тут равенство!

— Ну и что? Зато в Салехарде можно было накопить денег, приехать в Москву и все потратить. Машину купить!

Вера покачала головой:

— За машинами люди в очереди стояли года по три, а человеку из Салехарда еще надо было в эту профсоюзную очередь пробиться. Так что одни и те же деньги имели разный вес. Все зависело от того, в чьих они руках.

— Зато теперь все равны. Ни у кого денег нет!

Антонина Ильинична так обиделась за семнадцатый год, что дулась на Веру весь вечер. Ужин прошел в тяжелом молчании, но, когда они разошлись на ночь, Антонина Ильинична все-таки решила помириться. Заглянула к Вере, вошла и присела на краешек кровати.

— Ты меня пойми, я по себе сужу. Думаю, раз мне хорошо жилось, значит, всем было хорошо. Конечно, все не так просто. Я-то за мужем жила, как за каменной стеной, но тоже всякого навидалась. И за колбасой в Москву ездила…

— Это еще не самое страшное, — вздохнула Вера.

— Да, не самое, — согласилась Антонина Ильинична. — Я, еще когда в Гнесинке училась, меня на практику летом послали в пионерлагерь. Хор там, аккомпанемент на фортепьяно… В пяти километрах от лагеря — деревня. Так чья-то светлая голова удумала детей в эту деревню на экскурсию вести. Приходим, а в деревне одни старые бабы. Ни мужиков, ни детей. Колхоз далеко, так из этих баб организовали артель — игрушки елочные делать. Выдували эти игрушки где-то в другом месте, а они только глянцем покрывали. Это называется «реакция серебряного зеркала». Страшно вредная — аммиак, формальдегид… А они каждый день и целый день этими испарениями дышали… Все производство — в каком-то жутком сарае, в корыте… И все бабы пили. Боже, ты бы видела, как они пили! Самогон гнали. А я их понимаю. Нищета беспросветная… Ходили все опухшие, страшные, как вурдалаки…

Она помолчала и со вздохом продолжила рассказ:

— Потом, помню еще, как на овощебазу нас гоняли — капусту перебирать. В той же Гнесинке. Капуста гнилая. Новую подвозят, мы говорим, давайте эту разбирать! Нет, говорят, сначала вон ту, лежалую. А нам работать не хочется, да и руки испортить страшно, мы ж музыканты. Так мы водкой от работы откупались. Привезем водки, нам в ведомости отмечают, что мы норму выполнили. А капуста эта так на базе и гниет. И никому не жалко. Воровали все, кому не лень. Колхозная, значит, ничья.

Она опять вздохнула, поплотнее укрыла Веру одеялом и ушла.

Вроде бы помирились, но… до следующей ссоры.

— И за что ты Советский Союз так не любишь? — в очередной раз спросила Антонина Ильинична, прицепившись к какому-то замечанию, неосторожно оброненному Верой.

— У меня был учитель математики. Любимый учитель, понимаете? Частным образом со мной занимался и денег не брал. Он был страшно болен, ему нужны были заграничные лекарства. В Сочи их даже в четвертом управлении было не достать. В конце концов моряки из-за границы привезли, да только поздно. Он умер, и он так страшно мучился! А теперь эти лекарства в киосках продаются без рецепта и не так уж дорого стоят. Куда дешевле каких-нибудь сжигателей жира. Я иду мимо, и, как увижу, так прямо сердце останавливается.

— И что, по-твоему, его убила советская власть? Ты так считаешь?

— Да, так, — храбро ответила Вера. — Советская власть семьдесят лет бессмысленно перемалывала ресурсы — и людские, и материальные. В результате у нас нет ничего. Ни хороших лекарств, ни машин, ни обуви. Атомную бомбу — и ту у американцев своровали.

— Как ты можешь так говорить? — вознегодовала Антонина Ильинична. — У нас была великая страна! Мы войну выиграли! Мы Гагарина в космос послали! Такую страну развалить… Да их за это расстрелять мало!

Вера вынула из холодильника пузырек нафтизина с запаянной в жесть резиновой пробкой.

— Вот модель нашей экономики, — сказала она. — Весь мир давным-давно делает пузырьки с пипеткой-дозатором в крышке. А мы до сих пор шарашим вот это. Потому что в какой-то Тмутаракани где-то году в сорок девятом, а может, и в тридцать девятом, еще до войны, построили фабрику по изготовлению таких пузырьков. Что ж теперь — всех увольнять?

— Ну и что ты этим хочешь сказать? — не поняла Антонина Ильинична.

— Что наша экономика запрограммирована на воспроизводство старья. Промышленность устроена так, что модернизировать ее невозможно. Думаете, все дело в этом пузырьке? Здесь все: и автомобили, и станки, и ракеты, и бритвенные лезвия. Все, что хотите. Я хочу сказать, — добавила Вера, увидев, что Антонина Ильинична по-прежнему не понимает, — что мы «сломались» на техническом прогрессе. У нас экономика портянок и кирзовых сапог.

— Но мы же жили! — вскипела Антонина Ильинична. — И неплохо жили. Все было нормально, пока не пришел Горбачев!

— Думаете, если бы пришел не Горбачев, а какой-нибудь другой «верный ленинец», мы бы так и жили, как раньше? — улыбнулась Вера. — Я же вам говорила, деньги кончились. Как только республики увидели, что центр их больше кормить не может и силу применить тоже не может, сразу все дружно побежали во главе с братской Украиной.

— Они просто неблагодарные! — Бедная Антонина Ильинична уже чуть не плакала. — С прибалтов все пошло. Мы их от немцев спасли, мы их столько лет кормили-поили, столько им всего понастроили, а они…

— Они не просили, чтобы мы им что-то строили. И вовсе мы их не кормили, они всегда были самодостаточными.

— Вот именно! — ухватилась за ее слова Антонина Ильинична. — Что им при советской власти — плохо жилось? Жили лучше всех!

— Это не критерий, — возразила Вера. — Вот сравните Прибалтику, например, с Финляндией. Финляндия отделилась от России в семнадцатом году, а мы у финнов и колбасу, и сахар, и бумагу, и, главное, пшеницу закупали. А ведь они севернее нас, и по площади их с нами не сравнить. Вот и Прибалтика жила бы без нас прекрасно.

Антонина Ильинична не нашлась с ответом. Она не забыла, как ее муж приносил с работы финский сервелат в праздничных заказах. Эта колбаса считалась большим лакомством, ее выставляли на стол «для гостей», она была символом благополучия и приобщенности к клану избранных. Финская бумага вообще ходила вместо валюты. У чиновников пачка финской бумаги считалась солидной взяткой.